Карпухин

— Знаешь, бывает такая везучая лошадь. Все тянет, тянет, сколько ни нагрузи — свезет. И понукать не надо. А потом упадет вдруг и хоть стегай, хоть не стегай, — отвозилась. Вот и я отвозил свое, видно.

Они сидят рядом, смотрят в степь. За хлебами, как дым, стоит пыль над дорогой, невидимой отсюда. Разговор вяжется нелегко.

— А я завидую тебе, Федор Иванович, — говорит вдруг Торопов. — Вот ты и снят, и разжалован, так сказать, а чувствую, победишь ты. Победишь, уж я чувствую.

Григорьев молчит. Спорить с больным Тороповым, волновать его он не хочет, но и говорить по душам, как они прежде говорили между собой, не может еще.

— Молчишь ты… Я тут думал, итоги, так сказать, подводил. Из тех, что со мной прежде на одних должностях работали, есть теперь такие — рукой не достать. А я на каждой ступеньке не то что отсидеться — отоспаться успевал. Хорошо идут дела — обо мне забудут, плохо — и вот начинают стегать телефонные звонки. И мчишься. В грязь, в дождь, в самую ростепель. Пока туда едешь, пока обратно, да ждешь, что тебе будет, сердце то так, то так… Вот на этих дорогах я растерял свою смелость. Сейчас назначили секретарем райкома, а я уж не рад. Все же тебе легче тогда было держаться. Тебя сняли с секретарей — ты агрономом пошел работать. Этого-то от тебя не отнимешь. А какая у меня профессия? Куда я пойду? И детей трое.

— Когда нам страшно, мы всегда думаем, что другим легче, — нехотя сказал Григорьев, — Другим и помирать легче. Ну, да не твоя вина самая главная. Прости, не вовремя говорю: болен ты сейчас. Но я вот шел — овец гонят. Завтра в областной газете появится заметка: «Колхозы досрочно выполняют план мясопоставок». А на будущий год в эту пору будут совещания созывать, во все звонки звонить, потому что план выполнить будет нечем. И это еще не все. Зимой народ потечет из колхозов. Я слушаю тебя, а не могу об этом не думать.

Вдали показалась на дороге повозка: голова лошади и парень в синей рубашке по пояс, движущийся над хлебами.

— Э-ей! — закричал, замахал Григорьев. Повозка свернула в хлеба на полевую дорогу и вскоре подкатила.

— Давай-ка, Василий, помоги, — узнав парня, сказал Григорьев.

Они вдвоем посадили Торопова.

— Ну, выздоравливай. Мне вот этой тропкой. И сразу врача вызови. Сейчас, знаешь, лекарства всякие…

Торопов что-то хочет сказать и смотрит на Григорьева, потом говорит только:

— Ну, будь здоров.

Дома Григорьева ждет испуганная Шура.

— Тебя в обком вызывают. Ты не знаешь зачем?

— Ну что же нам раньше времени пугаться? — говорит Григорьев ласково. — Давай лучше ужинать будем. Я помогу тебе.

И оттого, что их, может быть, ждут новые испытания, а главное, оттого, что Шура тут одна без него волновалась, он особенно бережно относится к ней. Шура уже на последнем месяце, ей трудно ходить. Федор сам носит из кухни тарелки.

Когда садятся, входит Лихобаба, председатель колхоза. Прежде всего ищет, куда пристроить фуражку, потом уж здоровается:

— Вечер добрый.

— Садись с нами, — приглашает Григорьев. Шура хочет подняться за тарелкой, но Лихобаба останавливает ее.

— Спасибо, поевши.

Григорьев ест, Лихобаба внимательно сворачивает папироску, Шура тревожно смотрит на обоих. От их спокойствия ей страшно становится.

Стук в дверь. Входит Ефимов, за ним всовывается старая облезлая овчарка.

— Куда?! Назад!

Подходит к столу, молча, тяжело садится. На него смотрят.

— Баранинку едите? Осень подойдет, подешевеет баранинка. Отвел, — говорит он Лихобабе. — Вон с ней вместе отвели, — кивает он на дверь. — Гоним, а вороны, как скажи, догадались. Карр! Карр! Всю дорогу не отставали. Я, Александра Васильевна, выпил сегодня.

— Это год назад в Новой Рачейке тоже случай был, — простодушно говорит Лихобаба. — Рощица там небольшая загорелась невесть с чего. Сам я лично видел, как пожарные проехали. Через час возвращаются — все пьяны, как братья, ноги свесили, песни поют. Где они смогли набраться, когда там, кроме пожара, ничего не было, — уму непостижимо!

— Не отрекаюсь, — говорит Ефимов. — Но мне же обидно. Вот Александра Васильевна. Три года мы с ней работали. Где еще по стольку шерсти с овцы настригали? Федор Иванович, ты мне партийный билет вручал. Скажи мне, как оно получается? Живем мы на этой земле, работаем, а какой-то человек — он и знать-то меня не знает и видеть не видел — спланировал, как ему вздумалось, и всю мою жизнь как колесом переехал!

— Партийный билет я тебе вручал, это верно, — спокойно говорит Григорьев, — а все же ты не шуми. Шуметь не надо. У хозяйки дети спят, они ничего этого пока еще не понимают. Завтра мы с тобой поговорим. Завтра у меня день такой подходящий отвечать по всем статьям.

В приемной секретаря обкома тишина. Телефонные аппараты на столе помощника. Звонит один телефон. Помощник поспешно схватывает трубку, говорит приглушенным голосом:

— Да… Да, началось.

Звонит другой телефон. Помощник так же поспешно схватывает трубку и, продолжая разговаривать, держит ее на весу.

— Да… да, да… Ничего сейчас не могу сказать. Кладет трубку, берет к уху другую.

— Да… Да, началось…