Картахена

Он снова подошел к карте и некоторое время стоял перед ней, покачиваясь с носка на пятку, чувствуя, как ветерок шевелит ему волосы на затылке. Корсары, галеоны, золотые города в джунглях, Васко Нуньес, что еще я помню? Потом вернулся к компьютеру, перестал дышать и медленно вбил в окошко новый пароль. Cartagena de Indias.

Окошко мигнуло, страница на мгновение стала густо-синей, как будто по ней разлились чернила, но тут же вновь посветлела и показала первую запись:

«…Могила конюха Лидио нашлась на траянском кладбище, похожем с моря на заваленный бумажными цветами жилой дом с отвалившейся передней стеной. Не знаю, зачем меня туда понесло, да еще с пучком колокольчиков, может, потому, что у конюха были усы щеткой, а может, потому, что он написал мне письмо».

Пробежав глазами несколько записей, датированных две тысячи восьмым, он прокрутил ленту вниз, с трудом преодолевая желание прочитать все сразу, не сходя с места, и подсчитал страницы: шестьдесят девять.

— Подключите принтер, если можно!

Нет, здесь он читать не станет. Он вернется в свою комнату, откроет бутылку вина и в один глоток прочитает дневник незнакомца, который так долго считали его собственным. Маркус порылся в карманах и положил на конторку горсть серебра, почтарка выбрала несколько монет и принялась за дело.

Когда принтер умолк, за конторкой завозились, зашелестела бумага, потом снова стало тихо. Вентилятор поскрипывал, сквозняк шевелил колокольчики. Отдавать заказ не торопились. Прошло еще минуты две, Маркус стал терять терпение и постучал ногтем по стеклу. Почтальонша пробормотала что-то вроде извинения и просунула листки в окошко.

— Как, вы сказали, вас зовут? Это вроде греческое имя? Через три часа я закрываюсь, хотите перекусить со мной здесь, за углом?

Отказываться было поздно, сам напросился. Маркус сказал несколько любезных слов, пытаясь разглядеть хотя бы что-то за рифленым стеклом, но ответа не получил. Похоже, у меня свидание вслепую, подумал он, выходя на улицу и чувствуя, как жара бросается к нему, словно истосковавшийся пес. По крайней мере, я видел ноги в белых кедах. Остальное приложится. Рубашка на спине сразу взмокла, рот наполнился пылью, листки, которые он сжимал в руке, казалось, пожухли в желтом напряженном свете, и Маркус с тоской подумал о вчерашнем дожде.

flautista_libico

Он включил лампу, наклонился к лицу Аверичи, долго всматривался, наклоняя голову, как собака, — влево и вправо, а потом ловко обшарил карманы мертвеца. Солнечная лампа пускала голубоватые блики по его смуглому бритому черепу. Парень постоял еще немного, вслушиваясь (кряканье козодоя, механический треск цикад), потом направился к выходу и исчез в темноте, унося мое наследство в одну из прибрежных деревень (Аннунциату, Траяно или Палетри). Теперь оно лежит среди апельсиновых корок и рыбьей чешуи, вместе с бумажником, который он выбросит в мусор, как только выгребет деньги, так все воры делают, даже начинающие. Ты спрашивал, о чем я думаю, сержант? Я думаю о сицилийской ошибке.

— Вид у вас какой-то больной, — сказал сержант, протягивая мне бумагу и ручку. — Вас, видать, с убитым не только служба связывала? Подпишите и позовите следующего!

Вид у него тоже был не ахти, с самого утра он выслушивал рассуждения и домыслы, пыхтел над протоколами, а кофе ему никто не догадался предложить. Когда он упомянул репетицию «Пигмалиона», у меня, наверное, сделалось такое лицо, что он посмотрел на меня с сочувствием.

— Постановкой занималась сама хозяйка, репетировали в южном флигеле, в полной тайне, после отбоя, поэтому вы и не знаете, — сказал он, принимая подписанный листок, — хотя это и странно. Я бы именно к вам обратился за подмогой!

Значит, репетировали в том самом здании, где когда-то жила моя мать (вместе с пятью другими горничными), туда к ней пробирался мой отец, наверное, он стучал веткой в окно, а может, у него был ключ, не носила же Стефания на поясе ключи от всех замков в поместье. Эту связку ключей я помню, ими гвозди можно было забивать, и все они должны были достаться мне. От гостиницы южный флигель отделяет роща, но это сплошная канадская ель и кипарисы, из моего окна не слышно было ни голосов, ни музыки. Тем более что после десяти постояльцы собираются в баре, где здешний пианист играет им французские песенки.

Вот песенки я слышу хорошо, в холодном воздухе они поднимаются вверх, будто вода по бумажной салфетке, сунутой в стакан (такой опыт нам показывали на уроках физики, учителем там был немец с плоским лицом, он создавал огненное облако в бутылке и превращал сахар в уголь), песенки мешают мне спать, но я все равно держу окно открытым.

«Пигмалион», надо же. А меня даже намеком не позвали. В этой богадельне все смотрят сквозь меня: мое тело прозрачно, словно крыло стеклянницы, мой голос тише травы. Знали бы они, что я могу сыграть что угодно и где угодно, и профессора Хиггинса, и полковника Пикеринга, и даже Элизу Дулиттл, если понадобится.

Петра