Картахена

— А где эта девушка теперь? — Почтальонша направилась к зашторенному окну. Зеленый балахон подметал землю, хлопковое полотно, он помнил его на ощупь. В ту весну у его женщины было два любимых платья: это и еще одно, похожее на дайверский флаг.

— Ее больше нет. Ей теперь было бы за сорок. Она из Трапани.

— Да она уже старая, эта ваша Паола. — Почтальонша подняла жалюзи, забралась на подоконник и принялась теребить свои бусы. — Вы расстроены? Теперь мы уже не пойдем обедать?

— Конечно, пойдем. Прошу прощения.

Стараясь ровно дышать, он стоял неподвижно, в горле у него пересохло. Почтовая девушка сидела, подогнув под себя ногу, и смотрела на него безо всякого сочувствия.

— Может, хотите стакан воды?

— Спасибо. Я бы выпил воды, если можно, не слишком холодной. — Он говорил торопливо, радуясь тому, что морок развеялся.

— Ну ладно, пойдемте ко мне. — Почтальонша слезла с подоконника. — Минеральная вода у меня наверху. Здесь только ржавая, из-под крана. Ее у нас никто не пьет.

* * *

В комнате было душно и темно, ставни нарезали дневной свет вьющейся апельсиновой кожурой. Комната над конторой оказалась крошечной, будто бонбоньерка, он уже знал, что раньше здесь жила пожилая синьора, не умевшая обращаться с компьютером и сделавшая из траянской почты посмешище. Однако в деревне ее любили, и место освободилось, только когда старуха окончательно выжила из ума. Виви оно досталось несколько лет назад. Никакой другой работы она и не хотела. Так она сказала.

В любви она показалась ему сонной и немного створоженной. Куда делся тот пыл, с которым она тащила его в свои покои, вверх по скрипучей лестнице, потом по темному коридору, где в воздухе плясали золотые пылинки, и, наконец, к дубовой кровати, занимавшей половину комнаты. Глядя, как она раздевается, он подумал, что должен быть польщен ее маленьким спектаклем, но чувствует себя обманутым еще до того, как подняли занавес.

Как он мог не узнать этот голос? Запах Паолы сделал из него виноватого безумца. Сколько раз он видел этот маленький яблочный подбородок, когда заходил в библиотеку. Это твердое лицо, с выгоревшими начисто бровями и скулами в темных пигментных пятнышках. Видел, но не замечал.

Не стоило, право, так стараться, он бы и так пошел с ней наверх. За шесть дней одиночество и дождь размыли в нем разум, а местное вино завершило дело. Траяно качалось в нем, как море во внутреннем ухе, когда сойдешь с корабля на сушу после долгой болтанки. Его способность собирать слова в предложения размокла и отяжелела, будто забытое белье под дождем. Пора уезжать, подумал он и повернул голову на подушке:

— Ты ведь читала мою книгу? Где ты ее взяла?

Виви промолчала, скосив на него глаза, перепачканные сурьмой.

— Распечатала чужую посылку?

— Распечатала. Увидела твое имя и не удержалась. Петры все равно не было в деревне, а ее мать никогда не забирает почту из ящика.

— Сказать по правде, я рад, что ты взяла эту книгу. Хоть кто-то прочел, и то спасибо. А почему положила обратно?

— Просто вернула адресату. Лучше расскажи, как ты меня узнал. Меня никто из местных не узнает.

Девушка лежала плоско, будто лист рисовой бумаги, отбросив простыни, он разглядел мелкий розовый шрам на животе, похожий на морскую ракушку.

— Ты показала мне Паолу, и стало ясно, что ты читала роман. При этом ты была уверена, что автор именно я, хотя на правах, оставленных в полиции, стоит другое имя. Из этого следует, что мы виделись раньше, в «Бриатико». И еще веснушки.

— Я всегда знала, что ты не англичанин.

— Ладно, я не англичанин.

— А зачем ты вернулся в Траяно?

— Делаю вид, что пишу роман. Пытаюсь найти синерукого джамбля. Сегодня я раздобыл его текст, прочел пару страниц и буду читать дальше.

— И что ты станешь делать, когда найдешь его? — Ее глаза следили за вращением лопастей вентилятора, подвешенного здесь, должно быть, во времена королевства Обеих Сицилий.

— Ничего. Просто писательское любопытство. Или зависть. Я бы много отдал, чтобы написать такой дневник.

Сурьма размазалась, думал Маркус, разглядывая почтальоншу, румяна стерлись, весь итальянский грим остался на простынях. Ловко она меня разыграла, ловко и безжалостно. Виви не из тех женщин, что оставляют свое лицо в памяти, будто оттиск на восковой дощечке. Но я ее запомню.

— Джамбли водятся повсюду, — сказал он, выбираясь из постели и подходя к умывальнику, спрятанному за ширмой, — только их трудно разглядеть. Это новая порода людей, именно порода, а не поколение. Их всегда принимают за кого-то другого, и это их вполне устраивает.

— Меня бы тоже устроило. — Она зевнула и потянулась. — Полотенце слева от тебя, синее.

— Все, что я знаю об этом человеке, — это сетевой ник и несколько биографических крошек. Завтра посмотрим, куда эти крошки меня приведут.

— Крошки, ники. Детский лепет какой-то.

— Ты права. — Он плеснул себе в лицо холодной водой, растерся полотенцем и повесил его на ширму. — Дети бывают отвратительно жестоки, и джамбли тоже. Их послушать, так люди не погибают, они исчезают, softly and suddenly… как это по-итальянски?

— Тишайше и вдруг.