Картина мира

– А могло бы оказаться совсем иначе, – говорит она. – Подумать только, что пришлось пережить другим…

Двоих сыновей почтмейстерши Берты Дорсет призвали в армию, младший погиб во Франции. А племянник Гертруд Гиббонз, выросший в Рокленде и ставший летчиком-истребителем, был подбит где-то над Тихим океаном. Никогда б не подумала, глядя на солдатиков в Бостон-Коммон столько лет назад, что война другого мира поглотит и нас. Тогда и не вообразить было, сколько еще предстоит потерять.

– Могла бы хоть записочку Гертруд бросить, между прочим, – говорит Сэди мягко. – Уверена, ей это будет важно.

– Могла бы, – говорю я.

– Много времени прошло.

– Много.

Но хоть меня и жалит горестью за Гертруд, я знаю, что руки не протяну. Слишком я стара, слишком упряма. Ее навязчивая заскорузлость оказалась тем, что я не смогла – и не могу, как ни крути, – простить.

А если совсем по-честному, есть и еще кое-что. Гертруд стала олицетворением всех, кто когда-либо меня жалел, кто не пытался меня понять, кто меня бросил. Она – приют моей ожесточенности.

* * *

Из Японии до Трежер-Айленда[37] на тихоокеанском юге Джон добирается несколько недель, оттуда паромом до Сан-Франциско и дальше еще пять дней на поезде до Бостона, где он в канун Рождества 1945 года официально демобилизуется с флота. Дома появляется при полной форме в то же Рождество, вся грудь в медалях, при нем пакет пастельных карамелей под названием “Конпэйто”,[38] которые мне не приходятся по вкусу, и свежеобретенная не-олсоновская манера лезть обниматься.

Джон выше, стройнее и жестче в чертах, но по-прежнему добродушен.

– Скорей бы вытащить из сарая лодку на омаров и выбраться на воду, – говорит он. – Соскучился по этим местам.

Обживается Джон стремительно. К весне 1946 года он уже помолвлен с местной барышней по имени Марджори Джордэн.

– Ты же придешь на свадьбу, правда, тетя Кристина? – умоляет он, беря меня за руку.

Как я приду на свадьбу, если едва хожу?

– Милый мой, не нужна я тебе на твоей свадьбе.

– Еще как нужна. Ты на ней будешь, даже если мне придется тебя туда нести.

Я жестом подзываю его подойти. Не знаю, что сказать, но все равно хочу. Я тронута, что он желает меня видеть на свадьбе.

– Рада, что ты уцелел, – говорю, когда он присаживается рядом.

Смеясь, целует меня в щеку.

– Я тоже рад. Так ты придешь?

– Приду.

Услышав от меня эти новости, Сэди хлопает в ладоши.

– Вот так радость! Так, нам надо подобрать тебе платье. Свожу тебя в Рокленд.

– Не магазинное. Я сама себе сошью.

Она смотрит на меня с сомнением.

– Ты когда шила последний раз?

– Давненько. – Вытягиваю узловатые руки ладонями вверх. – Знаю, смотрятся жутко, но работают как надо.

Вздохнув, Сэди говорит:

– Раз ты настаиваешь, добуду тебе ткань.

Наутро Сэди помогает мне устроиться в кремово-белом седане “паккард” и везет меня в “Сентер Крэйн” в Рокленд. По дороге начинаю тревожиться. Как она введет меня внутрь? Поставив машину на стоянку, Сэди склоняется ко мне, гладит по коленке. Словно читая мои мысли, говорит:

– Давай я схожу и принесу тебе образцы? Тебе какие?

Я делаю вдох, который, оказывается, удерживала.

– Так, наверное, лучше всего. Может, шелк в цветочек?

– Будет сделано.

Я наблюдаю, как она влетает во вращающиеся двери. Через десять минут выкручивается обратно – с выкройкой платья и тремя квадратиками ткани.

– Никакого шелка, спасибо нормированию, – говорит она. – Но я нашла кое-какую приличную замену. – Вручает мне квадратики: небесно-голубую кисею в горошек, вискозу в цветочек и светло-розовое сукно в рубчик. Выбираю, конечно, розовое.

Дома в гостиной раскладываю ткань на столе, изучаю картинку на обложке выкройки: тощая изящная женщина, совершенно непохожая на меня, в платье с лифом в обтяжку и с длинной юбкой клиньями. Вытаскиваю хлипкую, сложенную несколько раз выкройку из конверта, размещаю на ткани, извлекаю подушечку с булавками из корзины с шитьем и пытаюсь приколоть детали. Ошарашенно понимаю, что пальцы у меня жутко трясутся. И лишь кропотливым старанием удается мне приколоть часть выкройки. Вгрызаюсь в ткань тяжелыми серебряными ножницами, но линия выходит иззубренная. Открыв швейную машинку, сижу над ней несколько минут, оглаживаю ее изгибы, трогаю пальцем все еще острую иголку.

Ни с того ни с сего боюсь. Боюсь, что испорчу платье.

Возвращаюсь в кресло. Дело не только в платье или в моих увечных руках – дело во всем сразу. Боюсь за свое будущее – будущее неизбежной немощи. Все большей зависимости от окружающих. Остатка дней своих в этом разрушенном доме-ракушке.

Через несколько дней заглянувшая в гости Сэди пробегает пальцами по неровной линии булавок. Оглядывает драные резы.