Картинки дипломатической жизни. Воспоминания сотрудника миссии Российской империи в Вашингтоне, Брюсселе и Лондоне

Я высадился на берегах Оклавахи, в местечке под названием Палатка. Точно русское название, местечко действительно такое дикое, что дома походили скорее на палатки, нежели на настоящие дома. В Палатке я должен был сесть на пароход и плыть по Оклавахе вплоть до так называемых Серебряных источников. Пароход совсем особенный, приноровленный для плавания по маленькой, но глубокой и изгибистой реке. Пароход небольшой, коротенький и высокий, в три палубы. Еще мы не отошли от Палатки, как я был поражен чудным запахом пахучего тропического леса, окружавшего берега Оклавахи. Никогда я еще не видел такого множества и разнообразия водяных растений и цветов… Некоторые из них, живущие на поверхности воды, поднимаются фута на два в высоту. Как прекрасны морские гиацинты… Впечатление такое, будто пароход вошел в девственную область, будто он первый проникает в непочатый край… Приходилось постоянно останавливаться, давать задний ход, расчищать себе путь от погрузившихся в воду громадных деревьев… А животных-то сколько… крокодилов, черепах, змей и т. и. Они преспокойно греются на солнце, точно знают, что охота здесь запрещена и ничего-то им не угрожает. Только птицы пугаются парохода и его шума, перелетают, потревоженные, с одного берега на другой.

– Это что за животное? – спрашиваю я при виде неуклюжего, безобразного чудовища, напоминающего нашего индюка.

– Его так и зовут водяной индейкой, – отвечает мне девочка лет шестнадцати, по-видимому хорошо знакомая с местностью. Ценная птица, она питается змеями, уничтожает нам этих ядовитых пресмыкающихся…

Девочка заинтересовала меня. Такая она была разумная, взрослая и вместе с тем такой ребенок с чистыми, словно прозрачными глазами, естественно вьющимися волосами и загорелым личиком, до которого ни пудра, ни какая краска никогда не прикасались. Казалось, она точно олицетворяла собой тот непочатый край, через который протекает Оклаваха во всей своей девственной красоте. Все ее знали на пароходе и звали по имени мисс Пегги. Пароходная прислуга, все черные, относились к мисс Пегги с большим почтением. Она распоряжалась здоровенными неграми, как большими сенбернарскими собаками, и все ее слушались беспрекословно. Сам капитан, тоже тип не далеко ушедший от времен Майн Рида, не проходил мимо Пегги, не проронив любезного словца по ее адресу.

Когда мы остановились перед примитивной пристанью на живописном изгибе реки и пароход стал грузиться апельсинами, я понял из разговоров, что мы находимся вблизи плантации мисс Пегги, я понял, что плантация была кому-то продана и что мисс Пегги приехала в эти края ликвидировать дела своего отца. Негры на пристани шумно приветствовали ее, нежно улыбаясь, при чем толстые, черные сочные губы их раздвигались до ушей, обнажая красные, как арбуз, челюсти с белыми, как слоновая кость, зубами. Пегги с простотой заправской королевы здоровалась с каждым негром, удостаивая некоторых любезной фразой, затем она вступила в серьезный разговор с плантатором. О чем они говорили, я не слышал, но плантатор горячился, громадная соломенная круглая шляпа тряслась на его голове, а Пегги все время оставалась спокойной и серьезной.

Вечерело, погрузка кончилась, апельсины из трюма выглядывали, словно раскаленные угли, Пегги, наконец, договорилась с плантатором и, обменявшись несколькими любезными словами с чернокожими, взошла на палубу. Пароход отчаливал, между тем как группа негров на берегу затянула грустную песню. Пегги долго стояла на корме, махая платочком поющим неграм. Пристань уже давно скрылась за густой растительностью и поворотом реки, а мы все еще слышали мелодичные аккорды напутственной песни негров.

Я не мог оторвать глаз от Пегги – такой она мне казалась особенной. В этом маленьком, почти детском теле было столько величия, уверенности, отваги и красоты, а в нежном личике столько чистоты и детской наивности…

Пегги полулежала в палубном кресле неподалеку от меня, погруженная в думы, а я сзади любовался, испытывая страстное желание заговорить с нею. Прошло немало времени – язык мой не поворачивался. Все, что я мог спросить мою соседку, казалось мне пошлым, банальным, глупым, а если б я сказал ей то, что думаю, это могло бы показаться дерзостью по отношению к девушке, совершенно мне незнакомой.

Так проходило время. Пароход медленно подвигался вперед по изгибам Оклавахи. Стемнело, на мачтах зажглись факелы. Живописные берега казались еще более дикими и таинственными. По временам большие птицы – испуганные цапли, пеликаны и злые орлы – налетали на наш пароход и в ужасе отлетали, ослепленные факелами. На корме начался концерт – запела хором пароходная прислуга. Пассажиры разошлись. Я оставался один на верхней палубе с Пегги, продолжавшей неподвижно лежать в кресле.

«Ну, теперь заговорю с ней», – думал я, а между тем оставался нем. «Неужели я застенчив? – спрашивал я себя. – Неужели?.. Почему, с какой стати?.. Передо мною взрослый, милый ребенок, вот и все, я хочу его что-то спросить… Ну, что же?..» – но дальше дело не шло.