Картинки дипломатической жизни. Воспоминания сотрудника миссии Российской империи в Вашингтоне, Брюсселе и Лондоне

Обращаясь затем к автору статьи «Century» П.С. Боткину, «New lork Sun» говорит: «Мы можем уверить господина Боткина, что обращение к американскому общественному мнению русского представителя никогда не пройдет у нас незамеченным и что узы признательности и дружбы, связывающие нас с великой Северной империей, никогда не были так прочны, как в настоящее время».

И действительно, не только американская печать, но и все американское общество с большой сердечностью, почти с энтузиазмом, отозвалось на статью молодого русского дипломата.

«Господин Боткин может по праву гордиться своим обращением к американскому обществу, а русское общество может лишний раз убедиться, что симпатии, соединяющие Россию с Американской республикой, не платонические, а деятельные, исторические симпатии, засвидетельствованные в прошедшем, проявляющиеся в настоящем и обещающие великую пользу обоим народам в будущем».

Вслед за этой статьей я опять получил и на этот раз более ядовитые анонимные письма.

Кто были моими недоброжелателями – я не знал, но догадывался, что недовольство идет из недр самого министерства.

Всем не угодишь. Между нашими чиновниками есть в самом деле довольно сложные типы. Так, например, те самые, которые в мое отсутствие за чайным столом в департаменте говаривали:

«…А Боткин-то?.. Каков!.. Вот хватил… в министры метит… Говорят, им наверху очень недовольны… да оно и понятно… Кому же может быть приятно, чтобы маленький чиновник за границей вдруг вздумал играть политическую роль?.. Вот увидите, Боткина теперь отзовут из Америки… Можно быть карьеристом, но надо же и меру знать… зарвался голубчик… так дальше нельзя… пора осадить…»

Эти же самые чиновники по возвращении моем в Петербург в тех же самых чайных комнатах нежно обнимали меня и, троекратно лобызая, приговаривали:

«…Ну, дружище, честь тебе и слава, молодчина, высоко держишь наше знамя за границей… порадовал нас, молодчина…»

Заговорил против меня и Джордж Кеннан. Он убеждал своих слушателей не верить молодому человеку, который, по его мнению, не сознает, что пишет. Его бесило, что статья «светского молокососа» могла наделать столько шуму и подорвать кредит его филиппикам, направленным против императорского правительства.

Рузвельт наслаждался полемикой. Ему, как истинному бойцу, в политике больше всего нравилась борьба.

– Хорошо, – говорил он мне, – но не останавливайтесь на полпути. Идите дальше. Выработайте себе программу и поезжайте читать лекции о России. Сражайтесь тем же оружием, каким на вас нападают.

Я был готов последовать его совету, но нужно было для этого предварительно заручиться разрешением начальства.

Посланником нашим в Вашингтоне был в то время князь Григорий Львович Кантакузен, заменивший К.В. Струве. Князь был в высшей степени порядочный и хороший человек, но человек старого закала, свои добрые качества он скрывал под маской холодного и подчас сурового начальника. Я имею основания думать, что князь любил меня, но мой веселый нрав его коробил, и он частенько обдавал меня ушатом холодной воды.

Князь Кантакузен придерживался старых традиций и к новшествам относился скептически.

Когда я заговорил о моих планах, посланник взглянул на меня как на человека внезапно потерявшего рассудок.

– Что с вами? – воскликнул он. – Ваши успехи, кажется, вскружили вам голову. Что вы воображаете? Вы – Аделина Патти?.. Баттистини?.. Падеревский? Нет, до этого еще не дошло, чтобы дипломаты выступали на подмостках с волшебными фонарями… нет!..

Через несколько месяцев после того я был назначен секретарем нашей новой миссии при великом герцоге Гессенском в Дармштадте.

Когда я пришел прощаться с Рузвельтом, он не мог скрыть своего недоумения.

– Дармштадт, Дармштадт, – повторял он, – да разве это дипломатический пост? Гессен – Дармштадт… На что нужны дипломаты Дармштадту?.. Знаете, Боткин, что я вам посоветую, – заговорил он после некоторого раздумья, – в Дармштадте вам, конечно, нечего будет делать. Воспользуйтесь близостью Гейдельберга и запишитесь студентом в Гейдельбергский университет.

И Рузвельт принялся мне объяснять с жаром, у каких профессоров нужно слушать какие курсы. Многие гейдельбергские преподаватели были ему лично знакомы, и вообще он знал этот университет как свои карманы.

Пожимая крепко мою руку, он сказал:

– Я с вами не прощаюсь, дорогой друг. Мы еще увидимся в нашей жизни, и не раз… Вы еще сюда вернетесь, я в этом уверен.

Пророчество Рузвельта вскоре сбылось. Не прошло и трех лет, как я снова оказался в Вашингтоне. Я был командирован туда в качестве делегата императорского правительства на так называемую Котиковую конференцию.

Рузвельт в ней участия не принимал. Он был в то время товарищем морского министра и являлся в кабинете президента Мак-Кинли центральной фигурой. С его появлением работа закипела в морском ведомстве. Он совершенно преобразил это министерство и провел в парламенте знаменитый билль о постройке новых военных судов.

Я застал его за громадным столом, заваленным картами. Рузвельт был все тот же – радушный, приветливый, необыкновенно бодрый и энергичный.