Картинки с выставки

Пожалуй, единственная его картина, которую я не побоялся бы повесить дома, называется «Белая ночь». Лес на ней выглядит волшебным, небо мало отличается от земли, тени живут сами по себе. И все же этот пейзаж необычно для Мунка спокойный. Он весь укутан мерцающими мазками. Закругляясь по краям холста, движения кисти ограничивают мир и защищают его от наших разрушительных импульсов. Эта природа утешает и лечит; возможно, поэтому она кажется потусторонней.

Апостол нового искусства, Мунк ставил опыты на себе. Другие писали красками, он – нервами. Такое не проходит бесследно. В 1908 году он испытал нервный срыв. Вылечившись, Мунк перестал кочевать и поселился дома, где считался классиком. Он представлял миру норвежский гений наравне с Ибсеном, Григом и, что особенно важно, – Гамсуном. Сверстник Мунка, тот играл в истории культуры схожую роль. Башевиц-Зингер назвал его «Голод» первым романом модернизма. Эта книга заполняет паузу между Достоевским и Кафкой. Герой отчетливо напоминает Раскольникова, Христиания – Петербург, стиль – истерику. Гамсун, однако, укрупнил масштаб, убрав посторонних и второстепенных. Из-за этого прямо на глазах читателя сгущенный психологизм Достоевского становится новым течением – экспрессионизмом. Текст – это отражение окружающего в измененном, как теперь говорят, сознании авторского персонажа. Даже заболевший пейзаж заражается, как у Мунка, измождением героя: «Осенняя пора, карнавал тления; кроваво-красные лепестки роз обрели воспаленный, небывалый отлив. Я сам чувствовал себя словно червь, гибнущий среди этого готового погрузиться в спячку мира».

Мы не знаем, кто и почему решил «заморить» этого «червячка», потому что Гамсун, как и Мунк, убирает социальные мотивировки бедствия. Стоя на пороге смерти, герой от страницы к странице на протяжении всей книги продлевает пограничное существование. Но, истощаясь, жизнь приоткрывает последние тайны.

Поздние работы Мунка сильно проигрывают ранним. Еще хуже, что они очевидно уступают картинам нового поколения художников – экспрессионистов. Все они признавали в Мунке отца-основателя. У него они научились первой и главной заповеди современного искусства: не изображать, а выражать. Но, обогнав мэтра, австрийские и немецкие мастера экспрессии – Кирхнер, Кокошка и, конечно, Шиле – пошли дальше. Мунк видел их живопись и перенял многие ее черты, но поздние холсты лишены интенсивности его ранних работ. Предтеча экспрессионизма, Мунк стал его эпигоном.

Последние годы он провел в одиночестве, замкнувшись в мастерской, чтобы не видеть нацистскую оккупацию. Работая по ночам, Мунк писал себя – угрюмого старика в пустой комнате. Ярость исчезла, ужас стих, тревога стала привычной, и мир замолчал.

Резьба Виолы по времени

Билл Виола родился в Нью-Йорке, живет в Калифорнии. Между двумя американскими адресами – Сахара, Ява, Гималаи, Соломоновы острова, буддийские монастыри Японии. Не менее разнообразны, чем географические приключения, путешествия духа: от Уитмена до дзена, от христианских мистиков до исламского суфизма, от компьютерных гениев до кино Тарковского, в честь которого Виола назвал своего сына Андреем.

Видеоинсталляциями он начал заниматься еще тогда, когда телевизоры были черно-белыми и считались окном в мир. К успеху Виола пробирался медленно, в обход толпы. Хотя его искусство предназначено для всех, не очень понятно, что с ним делать: с собой не унесешь, на стенку не повесишь.

При этом искусство Виолы[12], как жизнь, не требует подготовки. Оно – опять-таки как жизнь – предлагает зрителю неделимый и необъяснимый экзистенциальный опыт. Прежде чем стать экспонатами, произведения Виолы существуют в продуманных до секунды и миллиметра проектах и сценариях. Однако эти сухие документы имеют такое же отношение к результату, как экипировка фокусника к совершаемым им чудесам. Разница в том, что тут нет жульничества. А что же есть?

Скажем так: медный кран, на краю – капля. Она проецируется на огромный экран в другом углу зала. Присмотревшись, замечаешь, что в капле – кто-то живой. Приглядевшись, обнаруживаешь, что это – ты. Капля растет, и вместе с ней раздувается на экране твое отражение. И так до тех пор, пока капля – всегда неожиданно – отрывается от крана, чтобы со страшным грохотом упасть на подставленный барабан. Но не успел ты осознать размеры произошедшей катастрофы, как в кране созревает новая капля, начиненная твоим маленьким, как зародыш, отражением.

Притча о скоротечности нашей жизни? Басня о самомнении? Глаз Бога, в котором на краткий миг отражается наша жизнь от рождения до смерти? Любой из этих ответов был бы слишком прост. Или – что то же самое – слишком сложен.

Произведения Виолы не позволяют с собой обращаться как с метафорами. Виола не придумывает их, а ведет туда, куда он нас обещает «перевести»: по ту сторону от всего, что можно сказать словами, образами, символами.