Картинки с выставки

Зная об этом и готовясь к испытаниям предстоящих конфликтов, исламская, прежде всего иранская, диаспора США оплатила существенную часть новой экспозиции. И в этом сказалась традиционная предусмотрительность национальных культур, каждая из которых устраивает посольство своего искусства в мировой столице Нью-Йорка. Разумеется, в этой когорте и народы бывшего СССР – латыши, литовцы, эстонцы – пестуют свою инакость и чтят своих кумиров, чтобы отделаться от стертой «советской национальности». Русские, однако, в этом процессе не участвовали, потому что никогда не боялись потеряться. Чем и воспользовались украинцы, открыв на оранжевой волне солидарности роскошный музей в даунтауне. В отсутствие конкуренции, он предложил падким на авангард нью-йоркцам такую историю искусства, в которой его украинскими мэтрами стали все, кто бывал в Киеве, – Архипенко, Шагал, Малевич. И это безошибочная тактика. Художник – лучший посол. Он предлагает чужим свое именно таким, каким его все готовы полюбить: красивым.

Условием взаимности служит знакомство с языком приходящей культуры. Вот над его словарем Метрополитен и работал восемь лет. Плоды трудов – обновленное крыло, где нашла себе место тысяча лет истории, о которой рассказывают 1200 экспонатов одного из лучших собраний исламского искусства. Вернее, искусства народов, принявших ислам. Это не педантическая, а принципиальная оговорка, потому что нам предлагают не религиозную доктрину, а светскую культуру, созданную под влиянием религиозных запретов.

Судьбоносное и субстанциональное свойство исламского искусства заключается в том, что оно, в отличие от нашего, – результат не сложения, а вычитания. Повинуясь Корану, искусство ислама изъяло из своего репертуара человека, свело изображение к декоративному ряду и заменило действительность ее знаком.

В этой программе не зря чудится что-то знакомое и современное. Разве не то же самое стремились сделать с изобразительным искусством абстракционизм и концептуализм? Всякий запрет на пути искусства порождает альтернативную эстетику, позволяющую не просто обойти препятствие, а украсить забор и намекнуть на соблазн, за ним скрывающийся.

В залах Метрополитен зрителя встречает и провожает орнамент. Для нас узор – рама, фон, что-то необязательное, всегда вторичное, часто лишнее, иногда – преступное. Но, если изменить оптические настройки, в орнаменте можно увидеть молитву, музыку и философию. Бесконечная повторяемость элементов сплавляет в прекрасный узор все, что предлагает художнику традиция. Орнамент, как лианы, захватывает любое пространство, заполняя собой неорганизованную пустоту. Перебираясь с клинка на ткань, с керамики на стекло, с бумаги на кафель, узор достигает своей конечной цели на ковре.

Эти «висящие монументы» Востока расположились в отдельных залах – по-царски. Они к этому привыкли, потому что принадлежали царям: один – Петру, другой – Габсбургам, третий – Сулейману. Непомерного размера ковры заменяют Востоку все, чем нам дороги дворцы, – драгоценный паркет Зимнего, фламандские гобелены, византийскую мозаику, ренессансные фрески. Но роскошь ковра – другая. Его нельзя рассматривать – только созерцать. Выбрав произвольный мотив, ты, как в фуге, следишь за его превращениями, упиваясь богатством переходов и фантазией метаморфоз. Мелодия нити подчиняется могучей гармонии. Вглядываясь в приключения узора, ты проникаешь в его музыкальную тайну и впадаешь в транс. В этом – умысел ковра. Портативный мотор медитации, он приглушает звуки, усыпляет бдительность и вводит в то состояние безмятежной лени, которое с завистью описывали европейские путешественники, вернувшиеся с Востока.

Ковер прекрасно отвечает первому условию, которое мы представляем современному искусству: его нельзя пересказать словами. Репина можно, Перова нужно, Брюллова хочется. Но ковер не поддается интерпретации. Он иллюстрирует не жизнь, а определенное состояние духа, которое сам же и навевает.

Но это не значит, что ковер – идиллия. Напротив, он живет конфликтом, как тот, «Императорский», в котором пятнистые леопарды ловко и страшно расправляются с элегантными антилопами. Но и эти вполне реалистические сцены охоты втягиваются в общий ритм, уравнивая фигуру с узором. Только ковер способен все принять и подчинить ритму, чередующему кровь и любовь, жизнь и смерть, войну и блаженство. Бесконечность орнамента – прообраз бессмертия. И в этом смысле ковер и правда самолет: он отрывает от земли.