Картинки с выставки

Футуризм дал меньше, чем мог бы. Обещав перестроить Вселенную, он шел от противного и разрушал окружающее по мелочам. В музыке это привело к концерту трещеток, шумелок и «танцам под два мотоцикла». В быту – к многоугольному сервизу. В зодчестве – к идее засыпать каналы Венеции развалинами ее палаццо. В театре (кино футуристы, как ни странно, не заметили) новаторство заключалось в замене живых актеров механическими марионетками. Спектакль, заказанный Дягилевым и поставленный на музыку Стравинского, назывался «Фейерверк» – шумное зрелище без сюжета. В поэзии футуристы провозгласили освобождение слов. Стихи, лишенные, как в интернете, пунктуации и орфографии, отличал еще и безумный типографский набор. Книга Маринетти, составленная из поэтических репортажей с балканской войны, подражала пулемету и называлась «Zang Tumb Tumb».

Самыми занятными были кулинарные проекты футуристов. Маринетти, вспоминая холодные слипшиеся макароны, которыми его кормили на австрийском фронте, решил запретить пасту, которая, по его мнению, делала итальянцев толстыми и ленивыми. Заменить ее была призвана кухня будущего. По ее рецептам, собранным в поваренную книгу футуризма, готовили в туринском ресторане «Santo Palato». Коронное блюдо – «курофиат»: фаршированная шарикоподшипниками птица, которую подает женщина из завтра – лысая официантка в очках.

Футуристы, хотя они и разменивались на отдельные виды искусства и отрасли быта, прокламировали свою конечную цель в полном преображении жизни. Это подразумевало слияние ее, жизни, с искусством в один синкретический шедевр объединившихся муз: Gesamtkunstwerk. У применявшего это понятие Вагнера оно означало тотальное произведение искусств самого Вагнера и сводилось к оперному фестивалю в Байройте. Футуристы шли дальше. Родившись на окраине тогдашней Европы, в отсталой, увязшей в своем классическом прошлом стране, они мечтали перелицевать ее по своей выкройке. Стремясь избавиться от «подлой действительности», Маринетти в манифесте 1920 года потребовал предоставить «всю власть людям искусства».

Среди тех, кто его услышал, был Муссолини. Трактуя государство как произведение искусств, он увидел себя художником, творящим не кистью и резцом, а силой и беззаконием. Взяв пример с ренессансных князей, Муссолини представлял историю бесконечно пластичной, а себя – мистическим воплощением ее художественного духа.

– Что, в конце концов, значит фашизм? – спросили Муссолини его интеллектуальные сторонники, уставшие искать определение в зарослях логических и идейных противоречий этой политической доктрины.

– Фашизм – это я, – лаконично, но исчерпывающе ответил диктатор.

Не ревнуя, как Гитлер, к художникам, Муссолини сперва не навязывал им ту державную концепцию героического реализма, которой служило искусство других тоталитарных режимов. Он видел всю Италию своим полотном и хотел разрисовать его не красками, а достижениями прогресса. Муссолини верил, что итальянцы смогут обойти Англию и Америку и стать лидером. В тридцатые годы Италия добилась наглядных успехов в разных, но равно заметных областях. Итальянцы делали лучшие гоночные машины, отличные бипланы, элегантные пишущие машинки. Быстрее других пересекал Атлантику роскошный лайнер «Rex», изображенный в «Амаркорде». Открылся Венецианский кинофестиваль. Италия стала чемпионом мира по футболу. Пиранделло получил Нобелевскую премию. Боксер Примо Карнера по кличке Кинг-Конг ринга победил всех соперников в спорте, который Муссолини называл «лучшим выразительным средством фашизма». Казалось, что Италия дотягивается до того кристального будущего, о котором мечтали футуристы. Даже фашистский салют, заменивший чреватое заразой рукопожатие, объясняла гигиена нового и чистого общества.

Муссолини считал фашизм омолаживающим гормоном, который, вырвав Италию, как и предсказывал Маринетти, из вековой спячки, позволит ей не брести, не шагать, а бежать впереди всех. Последнее надо понимать буквально. В том же «Амаркорде» есть сцена парада, на котором начальники осматривают строй бегом. Это не комическая выдумка Феллини, а отражение повсеместной практики. Демонстрируя вирильность режима, Муссолини ввел бег в сапогах, орденах и при шпаге.

Фашизм вобрал в себя футуризм и тем сделал его ненужным. Для власти он оказался чересчур эксцентричным, другими словами – свободным. Маринетти по-прежнему был звездой. Один художник написал его портрет в виде «итальянского громкоговорителя». Другой изобразил его апофеоз на фарфоровых тарелках. Но в целом футуризм сдулся, уступив место мастерам классического жанра и монументальных пропорций.

– Как только появилась колонна, – говорил Шкловский в начале тридцатых, – я понял, что авангард умер.

В Италии колонн хватало всегда, но теперь на них смотрели сверху. Если футуристы мифологизировали автомобиль, то фашисты – аэроплан. Поднявшись над старой землей, летчики видели мир отстраненным и обновленным.