Картинки с выставки

Азарт этого поединка второй век кормит мир сырыми эмоциями. Но если ковбойский миф оказался долговечным, то самих ковбоев хватило ненадолго. Железная дорога и колючая проволока отняли у них работу. Кроме, разумеется, той, что дает шоу-бизнес.

Дегенеративное искусство Что ненавидел Гитлер

Гитлер, как писал его биограф Иоахим Фест, совершил не классовую, как Ленин, а культурную революцию. Чувствуя себя в первую очередь заблудившимся художником, он объявил, что «государство представляет собой только средство поддержания культуры». Чтобы вернуться к истокам, которые Гитлер искал в эллинских образцах, он решил отделить зерно от плевел. В тридцатые годы нацисты конфисковали из 20 государственных музеев 20 000 работ, воплощающих, по их представлениям, дегенеративное, то есть вредное и безнравственное «еврейское искусство» (из 112 художников только шесть были евреями). Чтобы сделать процесс наглядным, в 1937 году началось турне «дегенеративного» искусства по 11 германским городам. В опалу попали все школы модернизма, возникшие, по хронологии Гитлера и (любопытное совпадение) Вирджинии Вулф, после 1910 года. В противовес им фюрер открыл выставку истинно немецкого искусства, для которой он сам отбирал работы. Семьдесят семь лет спустя нью-йоркский Музей австрийского и немецкого модернизма объединил обе одиозные выставки в одну контрастную экспозицию, противопоставившую – по определению нацистов – Аполлона Дионису.

Первым посетителей встречает штурмовик с плаката. Юноша разительно отличается от Оскара Кокошки с афиши выставки. На этом автопортрете художник изобразил себя человеком без кожи. Он выглядит словно диван без обивки, с голыми пружинами – одни реакции, беззащитные перед давлением. Другое дело – молодецкий нацист. На алом фоне боец в коричневой рубашке напоминает глиняного Голема на закате. Квадратное лицо без выражения, глаза как в прорези, ладное механическое тело. Схема человека, упрощающая психологию до лозунга.

Такой же была и станковая живопись нацистов. Триптих Шмитца-Виденбрюка (1941) изображает воюющую Германию в виде шахтеров, солдат из трех родов армии, крестьянина и быка. Только у последнего человечная морда и осмысленный взгляд; остальные – на одно лицо. И все смотрят вверх, будто остолбенели, увидев что-то невыносимое, возможно – будущее.

Справедливости ради надо сказать, что сам Гитлер предпочитал другое. Страстный поклонник Античности, обещавший Рейху эллинский идеал прекрасного, он повесил над своим камином то ли языческое, то ли натурфилософское панно Адольфа Циглера «Четыре элемента». Написанное в стиле академического маньеризма, оно целиком составлено из прежних образцов. Огонь, Землю, Воду и Воздух символизировали обнаженные девы, стоящие на полу в шахматную клетку. Все здесь знакомо: пол – из Вермеера, девы – из Кранаха, груди – из мрамора, фигуры напоминают кариатид из храма вечного покоя.

– Глядя на это, – заметила жена, – вспоминаешь Кашпировского, говорившего с экрана: «Вам спокойно́».

И действительно, любимец Гитлера навевал безмятежные думы о той идиллической вечности, которой не находилось места на картинах других – запрещенных – художников[23].

Дегенератами они стали не сразу, а лишь по приговору Гитлера. Сперва партия одобряла таких певцов брутального тевтонского духа, как Эрнст Барлах (1870–1938), представленного скульптурой «Берсерк»: одержимый убийца с бессмысленной улыбкой жабы. Другой – мастер истерического пейзажа Эмиль Нольде, один из первых членов нацистской партии – украшал (по совету Альберта Шпеера) квартиру Геббельса до тех пор, пока в гости не пришел Гитлер. Впав в бешенство, тот запретил художнику прикасаться к краскам, и до конца войны Нольде писал акварели, чтобы не выдать себя запахом масла.

Чем же так бесил Гитлера модернизм? Тем, что он не преображал жизнь, а искажал ее, уводя от идеала. И чем страшней была действительность, тем большей лакировки требовалось от искусства, чтобы замазать трещины, быстро превращающиеся в пропасти. Для Гитлера хорошая картина была портретом Дориана Грея наоборот. Никогда не меняясь, он прятал под собой тот кошмар окружающего, который живописали с ужасом и талантом модернисты-дегенераты Веймарской республики.

Германский авангард, как все, что уцелело после Первой мировой войны, разительно отличался от искусства предшествующего ей «века надежности». Новое перестало быть молодым, ибо не верило, что успеет вырасти. Не рассчитывая на проценты, жизнь торопилась прокутить добро. Порочная и бесстыдная, она не находила себе ни в чем опоры.

– Приехав в Берлин 1920-х, – писал Элиас Канетти в своих мемуарах, – вы попадали в хаос, в котором плавали вещи, как трупы, и люди начинали казаться вещами.