Картины. Описание статуй

(1) Видел я и Медею, столь много прославленную в земле македонской. Мрамор указывал на свойство ее души, так как искусство художника в ней отразило все то, что наполняло ей душу. В нем выражались ее прозорливые думы; вырывался наружу ее непокорный характер; был в ее облике и переход к состоянию тихой печали; одним словом то, что мы видели, было рассказом о всей трагедии ее жизни. (2) Вдумчивость ее взгляда говорила о замыслах этой женщины до совершения страшного дела; непокорный характер, обрисованный силою гнева, побуждал природу ее к ужасному преступлению, доведя ее дикий порыв до убийства, а печаль знаменует собою скорбь по детям. Мрамор в этом выражает медленно наступающий переход от состояния гнева к сознанию материнского чувства. В этом образе нет черт непреклонной твердости; не звероподобно оно, в нем чередуется проявление страданья и гнева, служа желаньям и мыслям ее женской природы. Ведь так естественно было ей, очистившись от ярости гнева, обратиться к печали, и осознавши совершенное ею зло, обратиться к стенаниям. (3) Такие сильные страсти это изображение стремилось нам передать, самою позой тела и можно было увидеть, как эта Медея из камня в глазах своих то гнев выражала, то печально смотрела, слабея, и к скорби склонялась. Как будто художник, изобразивший нам этот гневный порыв, создать хотел точное подражанье тому, что есть в эврипидовской драме.[255] Там она то рассуждает разумно и в полном сознаньи, то от гнева становится дикой в своих проявленьях; то переходит границы, забывая о материнской любви к своим детям, те границы, что твердо природой самой установлены; то после убийства, ужасного и безбожного, разражается речью, полной любви к своим детям. (4) Меч был у нее в руке, и рука ее готова была служить ее гневу, когда торопливо решалась она на это кровавое дело; волосы были не убраны и казались всклокоченными; одета она была в длинную столу,[256] одежду печали, так подходившую к душевному ее настроению.

14. Афамас [257]

(1) На Скифских берегах[258] было выставлено это произведение не только для общего осмотра, но и для соревнования с лучшими из картин. Сделано было оно не без искусства: чеканный был на нем Афамас, доведенный безумием до бешенства. Он был изображен без одежды, черная кровь запеклась у него на лбу, в волосах; остальные же волосы развевались по ветру. Блуждающим был его взор; полон он был возбуждения. И не одно только безумие дало ему смелость для столь страшных поступков, не ужасный, «душу губящий» облик Эринний заставил его стать подобным дикому зверю, но и меч, который был уже поднят в его руке, как будто он обнажен для удара. (2) Неподвижным было в действительности изображение, но оно не казалось покойным; тем видом движения, которое там представлялось, оно потрясало зрителей своею бледностью и мертвенным видом. Была там и Ино, дрожащая от ужасного страха; держала она на руках грудного ребенка и давала ему свою грудь; она позволяла вливаться в уста того, кто ею питался, питавшие его потоки молока. (3) Она была изображена как будто спешащей к вершинам Скирона, к морю у прибрежных скал; и шумные волны, привыкшие биться о берег, уже готовили залив для ее приема. Был там и Зефир в облике человека. Легким своим дуновением он делал ей из моря нежное ложе; обманывая наше зрение, воск заставлял наши чувства представлять себе, что он может руками художника передать дуновение ветра, поднять волны морские и свое подражание нам представить как бы истинным делом природы. (4) Дельфины в море скакали, рассекая на этой картине шумные волны. Воск, казалось, дышал и для того, чтобы считаться подражанием морю, он взял себе от него и его природу. (5) А вон там, на самом краю, на картине поднялась из морских глубин сама Амфитрита,[259] с взором суровым, повергающим в дрожь; из глаз у нее излучался блеск темно-синего моря; возле нее стояли ее Нереиды: были нежны они и цветущи на вид; из глаз у них изливался взгляд, полный любовных желаний; поверх морских волн, свой хоровод завивая, они удивленьем поражали того, кто любовался на них. А около них Океан[260] «глубокопучинный» катился огромный и волны ходили, почти как в реке, высоко вздымаясь...

(рукопись обрывается)