Картины Парижа. Том II

Наши доктора, привыкшие щупать пульс у хорошеньких женщин, знакомы только с истерическими припадками и нервными болезнями. Когда заболевает какой-нибудь носильщик из Крытого рынка, то они и у него констатируют истерию и приписывают ему куриный бульон и липовый чай.

Хорошенькая женщина, страдающая истерическими припадками, ничего другого не делает, как только переходит от ванны к зеркалу и от зеркала к отоманке. Кататься в удобном экипаже, в скучной веренице таких же экипажей, называется совершать прогулку; других прогулок она не совершает. Да и эта считается для нее слишком сильным моционом, и она к нему прибегает лишь раз в две недели.

Так богачи расплачиваются за плохое использование своих богатств. Равнодушно глядя на несчастья ближних, они не чувствуют себя счастливее и, не умея извлекать действительной пользы из своих громадных состояний, навлекают на себя проклятия, ни на шаг не приближаясь к счастию.

254. Об идоле Парижа — о «прелестном» [14]

Я берусь доказать, что прелестное (le joli) во всех своих видах представляет усовершенствованное прекрасное и даже возвышенное; что быть приятным важнее, чем обладать всеми другими качествами, и что народ, который может назвать, себя самой прелестной нацией, — должен, бесспорно, считаться первым народом во всем мире. Я пишу это для женоподобных парижан.

До сего времени заблуждались насчет того, что именно должно пользоваться всеобщим уважением. Природа должна быть исправлена и украшена искусством. Если ее и калечат, то, как всем известно, это делается лишь для того, чтобы сделать ее более изящной.

Приятность — это тот последний штрих, которым отмечаются все красивые вещи. Заканчивая картину, инструмент, здание, их украшают; и это-то и придает им ценность. Точно так же и в жизни: только утонченное ценно.

В эпоху варварства народ легко находит высокое (le sublime). Жадный взор араба видит среди жгучих песков пустыни подобие зеленых, тенистых кустарников. В такую эпоху люди совершают великие дела, не отдавая себе в том отчета; они повинуются инстинкту. Что, в самом деле, представляет собой высокое, как не беспрерывное преувеличение, как не колосса, которого создает и которым любуется невежественный народ? Гений в своих величавых порывах изумляет нас. Даже самые дикие народы безо всяких усилий создавали это так всех восхищающее высокое; грубости страстей было достаточно, чтобы произвести его на свет.

Это грубая природа, не нуждающаяся в культуре. В такую эпоху пишут простые картины: восход и заход солнца; приходят в восторг от звездного неба, тихо прогуливаются по берегу моря и любуются волнами, с величественным шумом бьющимися о берег.

В такие эпохи обожают призрак свободы и имеют глупость сражаться и умирать за нее. Отказываются от красивого раба (не заслуживающего этого названия), который мог бы создать множество чарующих наслаждений, отказываются от золотых и шелковых цепей, которые дают возможность переходить от одного удовольствия к другому и, лишая человека опасной силы, приводят его в состояние блаженной слабости. В эти грубые времена отказываются иметь над собой короля и неразумно лишают себя зрелища блестящего Двора, в котором сосредотачиваются изысканнейшая вежливость, шедевры искусства и хорошего вкуса. Тогда люди живут без художников, без ваятелей, без музыкантов, без парикмахеров, без поваров, без кондитеров; в нравах господствует чудовищная храбрость и строгая, щепетильная добродетель; все величественно и скучно. Дома обширны, как монастыри; развлечения, как общественные, так и частные, носят мужественный характер. Женщины исключены из общества и зажигают любовный пламень только в сердцах своих супругов. Они не оспаривают мужчин друг у друга; они ограничиваются тем, что дают стране граждан, воспитывают их и ведут хозяйство. Родительская власть, авторитет мужа (слова, так справедливо высмеянные у нас) пользуются всеми своими прискорбными правами; браки плодовиты. Такой народ ведет однообразный, строгий образ жизни и мало чем отличается от медведей.

Но едва его озарит луч света, едва он выйдет из состояния внушительной и молчаливой серьезности, он прозревает прекрасное. Он создает, выдумывает себе разные правила; на сцену являются вкус и тонкость, они порождают прелестное, которое в тысячу раз привлекательнее. На обеденном столе не видно уже целого быка, кабана или оленя, не встретишь больше неотесанных героев, пожирающих целого барана, не увидишь принцесс за прялкой или стиркой. Люди начинают гордиться благородной праздностью; тонкие кушанья под изысканнейшими соусами следуют одно за другим, чтобы возбуждать аппетит, то и дело исчезающий и появляющийся вновь.