Картонная пуля

Прибыл и губернатор. Я сначала внимания не обратил на черную «Волгу», решил, что это еще один партнер по бизнесу. Засвидетельствовать. Тем более, что самого губернатора я все равно не увидел из-за скопления публики. Но народ вокруг начал принимать гренадерские позы, приосаниваться, вообще шевелиться и беспокойно вытягивать шеи, а потом шепоток побежал — побежал, пробежал мимо меня, просочился сквозь кирпичные стены стоящего поблизости детского садика и разбился об апломб лучшей городской школы — десятой — развалился на крошки, после чего жирная городская птица голубь с удовольствием их склевала.

Губернатор выразил, что хотел, и скоро уехал.

В начале третьего огромный гроб не без труда погрузили в специализированный черный «Мерседес». Мне показалось, что я увидел усаживающуюся в машину Настю в черной шубке и черном сбившемся платке…

…И в этот миг я смог окончательно признаться себе в том, что приехал сюда не потому, что переживаю за Настину безопасность, вернее не потому, что был уверен, будто один способен обеспечить эху безопасность…

…Не за тем я сюда притащился, чтобы ее спасать, а затем, чтобы увидеть, а может быть, и перекинуться парой слов. Причем эта пара слов не обязательно должна быть на самом деле живо интересующим меня вопросом: не говорила ли она кому-нибудь, например отцу, про квартиру Терехина? Скажем, я бы сказал: как дела? Ничего себе вопросик на похоронах! Я мог бы сказать: крепись, малыш! И пожать озябшую руку… Тоже выглядит пошловато… Вот что значит плохо учиться в школе — ни сказать, ни пожать.

Глупость какая! Человеку тридцать три года, а он, словно подросток, мечтает увидеть девушку! К тому же чужую.

…Подле новенькой часовни на Заельцовском кладбище заиндевевшая старушка в армяке, то бишь в чем-то, одновременно напоминающем фуфайку и плюшевый жакет, выставила перед собой на снег обыкновенный для кладбища самодельный ассортимент цветов из бумаги. Или глаза у старушки уже не те, или на хорошую бумагу денег не хватает, но только цветы получились блеклыми, как из старых обоев, не просто неживыми, а как минимум умершими лет десять назад.

— Кого хоронят? — спросила она у меня, как у наиболее демократично одетого участника церемонии.

— Одну женщину.

Бабка скорбно поджала тонкие губы и, тяжело вздохнув, философски произнесла самое печальное русское слово:

— Да…

Сидеть в машине, пока продолжается погребенье, мне показалось глупым и — главное — скучным. К тому же слабо верилось, что покушение — хоть на Настину жизнь, хоть на мою — можно организовать на кладбище в присутствии беспрецедентного скопления родственников и друзей. Тут надо всех оставлять, в смысле уложить. Или снайпер должен вскарабкаться на какую-нибудь особую сосну.

Ничего подозрительного с ходу в глаза не бросалось. Сосны в снежных шапках стояли прочно, как бетонные столбы. И только дятел выдавал пулеметные очереди, гулко разносившиеся над кладбищенской холмистой тишиной.

— …Что? — переспросил я.

— Молодая, женщина-то? — повторила старушка.

— Э-э-э, не очень. Даже скорее пожилая.

— Видать, любили ее люди-то. Вон сколько народу.

«Люди всегда любили и будут любить деньги», — хотел возразить я, но вместо этого согласно кивнул:

— Еще как!

— А я думала, опять какого-нибудь вора хоронят. У них, у воров, так заведено, что много дружков съезжается. А если обыкновенный кто помрет, вряд ли много соберется. Придут зри старухи, жена, дети, с работы представители… Учительница, наверное… У них учеников много…

…В толпе происходило слабенькое шевеленье. Возле самой могилы я теперь мог видеть Настю… Издалека. Вместе с Котянычем мы стояли недалеко от черного «Мерседеса», наблюдая за происходящим со стороны.

В землю с трудом опустили поблескивающий в свете зимнего дня гроб с холодильником… Народ, который пообразованней в похоронных делах, заспешил, потянулся, чтобы бросить персональный комок глины на полированную крышку. Возникла легкая бестолковая давка, как на колхозном рынке…

Из чего возник сей странный обычай — бросить собственную горсть? Из естественного желания скорее упрятать поглубже в землю человека, который успел тебе так надоесть, что мочи нет, как хочется его больше никогда не видеть? Или каждый посвященный в таинство бросает эту горсть на себя, на свой будущий труп, сообщая тем самым о покорной готовности исполнить предначертанный путь? Эх, надо было историю в школе учить… А что сейчас чувствует покойница? Может, слышит стук земли и даже видит и запоминает тех, кто бросает?

И тут рядом со мной раздалась трель сотового телефона. Только что я живо представлял себе состояние неживого человека под крышкой, и к тому же настолько был потрясен щедростью мужа, закупившего для жены построенный по последнему слову техники гроб, что в первый миг мне представилось, будто звонит покойница из земли, будто для нее там, действительно, установили телефон. Но почему именно мне? Оказалось, что писк доносится из кармана Котяныча.

— Ага, — сказал Котяныч. — На завтра… Вечер… Не помню, кажется, пол восьмого… «Сибирь»… Два… Ты меня изумляешь… Еще бы… Пока.