Картонное небо. Исповедь церковного бунтаря

Последняя глава будет повествовать о самой главной монашеской страсти. Именно уныние, а не гордость и не сребролюбие, является королевой монашеских келий. Сребролюбие касается только некоторых счастливых монахов, как кресло мерседеса касается лишь некоторых поп: благородное стяжание – удел избранных. Гордость, которую монахи прежних времён записали в королеву монашеских келий, уже давно не живёт в обителях. Гордиться, собственно, монахам нечем, хотя они с завидным упорством имитируют эту гордость, зная, что без этого внешнего лоска они не привлекут к себе боящихся жизни. Многие миряне преодолевают свой страх перед событиями жизни с помощью посредников (заступников), якобы имеющих особое дерзновение перед божеством. А посредник, если «зрит Бога», должен быть в определённом монашеском образе. Ангельском чине. Иначе веры ему нет. И хотя сам монашеский устав растит у подвизающихся завышенную самооценку, уважения к монахам в обществе уже не так много, как это было раньше, до революции. Сами же плачут, что подвига нынче днём с огнём не сыщешь. Чревоугодие монахи и вовсе уже за грех не считают, а на пьянство смотрят плохо, но с пониманием. В монастыре же тоска смертная, как тут не выпить? Большинство монашествующих всё же не блудники и пытаются соответствовать каким-то христианским нормам и следовать монашескому уставу. Но выглядит всё, конечно, жалко. Судя по издательскому тренду, подвижническая литература России акцентирует внимание «благочестивых» читателей на покаянии и на монашестве так называемых «последних времён», когда уже нет никаких духовных даров и спасать будет только плач о своих грехах. То есть рационализируется факт повального уныния в монастырях, что выдаётся за некое покаянное чувство. Стилистически это довольно похожие эмоциональные состояния…

Тем не менее, несмотря на все мои критические слова и заявления, свидетельствую, что православие – это всё-таки некая базовая ценность для русского человека. Сейчас, когда я пишу эти строки, пришла весть о смерти российского сатирика Михаила Задорнова, что он перед смертью примирился с церковью и приобщился святых тайн. И это совершенно нормальное поведение человека, находящегося перед порогом смерти. В последние месяцы или дни жизни эпатаж и земное мудрование спадают, как старая кожа змеи, и возникает нужда ухватиться за что-то основательное. Василий Розанов говорил, что Христос нужен человеку, когда приходит его смертный час. В последние месяцы жизни он тесно общался с известным религиозным философом и священником Павлом Флоренским, но отказался у него исповедоваться перед самой кончиной: «Нет, где же Вам меня исповедовать. Вы подойдете ко мне с “психологией”, как к “Розанову”, а этого нельзя. Приведите ко мне простого батюшку, приведите “попика”, который и не слыхал о Розанове и который будет исповедовать “грешного раба Василия”. Так лучше…»

Простота и неотвратимость смерти легко соединяются с традиционной религией, как и сама смерть, примиряющая простецов с философами и богатых с бедными. Но трудно совместить смерть с борьбой против религии. Смерть людей антирелигиозных часто превращается в мучительную агонию. Хотя некоторые атеисты утверждают, что им легко воспринимать собственную смерть – «было время, когда нас не было, и никаких страданий тогда мы не испытывали». И напротив – человек, верящий в вечную жизнь, вынужден всё время давить в себе сомнения, умерщвляя критическое мышление. Тем не менее никто не может отменить смерть и ритуализацию смерти. Монахи, да и вообще все религиозные люди, напоминают всем своим видом о неотвратимости смерти – задача, в общем-то, нужная, но сложная именно своей основательностью. Критики церкви часто этого не понимают, фокусируясь на каких-то бирюльках типа роскошных панагий и митр или на какой-нибудь довольно скромной яхте, на которой, дай Бог, раз в год на пару деньков патриарх сможет покататься. Особенно фокусируют своё внимание почему-то на часах, которые неумолимо тикают, приближая нашу кончину. «Брегеты» ли это или часы «Луч» – да какая, собственно, разница?