Картонные звезды

Я неуклюже повернулся на бок, и тут мой взгляд случайно упал на лежащую рядом сумку.

Юджин! Мой основной и единственный носитель секретов! Да жив ли он еще?

Подхватив свою ношу, я, постанывая от тупой боли, медленно разливающейся по груди, поволокся обратно к покинутому лагерю. Следовало спешить.

Я шел по разоренному оврагу и удивлялся. Весь столь любовно устроенный поселочек выглядел как после землетрясения. Бамбуковый навес был разметан в щепки, и как минимум, половина жилых землянок совершенно обрушилась. К моему удивлению, не было видно ни одного убитого или раненого. Видимо, все же был дан какой-то сигнал или предупреждение, но в тот момент, когда он звучал, я беспробудно спал и видел дурацкие сны про сказочного великана. Вот госпитальная палата. Здесь разрушения особенно сильны. Прямоугольный некогда вход осел, и вместо него видна только бесформенная узкая щель. Две совершенно незамысловатые мысли одновременно и яростно раздирают мой мозг. «Если лезть, то, значит, непременно придется рисковать, как минимум, своей жизнью», — кричит мне некто заботливый в одно ухо. И слыша это предупреждение, мое бренное тело подает решительную команду «Не лезть!». «Вперед, рядовой!» — в ту же самую секунду (но только в другое ухо) кричит находящийся в десяти тысячах километрах от меня полковник Карелов.

Мое израненное тело для него ничего не значит. Ибо смысл жизни любого рядового Советской Армии состоит лишь в исполнении приказов вышестоящего начальника, или, на худой конец, в образцовом выполнении воинского долга. А поскольку долг мой повелевал немедленно и быстро вызволить из завала пленного американца, или сделать попытку это сделать, я, более не колеблясь и секунды, бросаюсь к развалинам госпитального входа. Плюхаюсь на колени и засовываю голову внутрь. Темно, хоть глаз коли. Выныриваю обратно и судорожно ищу вокруг себя хоть что-то горючее.

Кусок рваной газеты, тряпочка и щепка мигом превращаются в небольшой факел, с которым я возвращаюсь в полузаваленный проход. В толще земли разрушения менее катастрофичны, и мне удается даже приподняться на четвереньки. Отодвигая выпавшие из креплений стропила, торопливо продвигаюсь во вторую палату слева, поскольку именно в ней содержался американец. Самодельный светильник еле теплится, и я не обращаю внимания на какое-то шевеление на койке справа. Кто бы там ни был, но помощи от меня он не дождется. Мой «клиент» лежит на левой койке, и только он обречен на принудительное спасение. Ага, вот и он. В колеблющемся свете видны лишь расширенные зрачки явно ничего не понимающего Юджина.

— Кто здесь? — спрашивает он меня слабым, изможденным голосом. — Что случилось? Где я?

— Юджин, это я, Саша, — пытаюсь я успокоить его, одновременно стараясь одной рукой освободить его тело, привязанное к койке двумя широкими брезентовыми полосами. — Помолчи минутку, не мешай.

Факелок мой догорел уже до пальцев, и я с воплем отбрасываю его в сторону. Я почему-то думал, что он тут же угаснет, но огонь случайно попадает в лужицу спирта, вытекшего из опрокинутого аптечного пузырька, и кольцевая волна голубоватого пламени беззвучно разливается по полу.

— Не хватало еще сгореть тут заживо, — бормочу я, безумным усилием разрывая последнюю ленту.

Схватив изрядно полегчавшее тело Блейкмора, я стаскиваю его вниз и, стараясь не торопиться (но как не торопиться, когда вокруг бушует пожар), волоку его к выходу. Он болезненно стонет и сопротивляется. Где-то позади гулко лопается еще одна склянка, и малинового отсвета огонь озаряет все вокруг. Но мы уже у спасительного выхода. Гулко кашляя от забивающего легкие эфирного духа, я с облегчением выскальзываю на свежий воздух и одним мощным рывком выдергиваю за собой раненого. Вслед за нами из щели несутся вопли оставшихся в огне раненых и звуки глухих взрывов емкостей с медицинскими препаратами. Но взрывы нам с радистом уже не страшны, а горящие люди все равно обречены. Не стоит даже думать об этом. Бежать, бежать отсюда и как можно скорее.

— Где мы? — вопрошает меня Юджин, видимо плохо понимающий, где находится.

— В лесу, — коротко поясняю я, оттаскивая его подальше от жуткого места, ядрено пахнущего паленым человеческим мясом.

— Как, — едва ли не кричит он, — опять?!

Бедный Блейкмор! Он, видимо, вообразил себе, что я все еще тащу его от того болота, через все те буйные заросли и жуткие буераки. А кратковременное видение больничной палаты он представил как чисто болезненное измышление воспаленного температурой мозга.

— Держись, — пристроил я его на своей спине, — нам надо поскорее отсюда выбираться.

— Нет, нет, — запротестовал он, — я больше ничего не могу и не хочу. Нога болит ужасно, и я весь словно в огне.

— Потерпи, потерпи, — уговариваю я его, гадая, как бы поделикатнее объяснить Юджину, что ногу ему уже отрезали и боль его относится уже к несуществующей конечности.