Карусель

Ну как, дорогие мои либералы, не ожидали вы такого поворота судьбы советского человека, считая, что я по-обывательски хаю многие чудесные начинания нового общества? Конечно, не ожидали. Я имею в виду не Джо и Сола, а тебя, сестра моя. Как вам не хочется, чтобы кто-то правдивым словом разрушал веру вашей романтической, мать ее ети, юности в возможность построения справедливого братского общества! Как вы нервозно открещиваетесь от голых фактов и многолетней статистики бандитского отношения власти к личности. Как неистово ищете вы в вашем последнем письме оправдания тому, чему нет оправдания, называя издержками исторического процесса бездушие произвола, хроническое и похабное отношение государства к насущным людским нуждам и поощряя к новым историческим беззакониям такой вот своей верой в прочность и чистоту заблеванного идеала тех, кто давным-давно в нем не то что разуверился, а просто в гробу видал этот ваш драгоценный юношеский идеал. Да и не в идеале тут, как я теперь начинаю понимать, дело. Просто вы когда-то стали болеть за марксистов-ленинцев, как некоторые люди за «Спартак» или «Динамо», боленье заменяло вам религию и делало сытую жизнь небессмысленной, вы проносите через всю свою жизнь в знак благодарности страстную, беззаветную любовь к родимой команде, подчиняя слепой страсти чувство справедливости, а иногда достоинства и сострадания. И плевать вам, болельщикам «родины социализма», на грязную, кровавую и лживую игру этой ставшей, несомненно, сильной команды. Вам насрать даже на то, что однажды во время матча могут рухнуть от вашего безумного топота, свиста и рева перекрытия стадиона, откуда вы с комфортом наблюдаете за игрой «прогрессивных людей доброй воли» с «реакционерами» и «акулами империализма».

Извините, дорогие, я с пылу с жару валю на вас все до кучи, но вы тоже хороши, когда считаете, что я то преувеличиваю, то очерняю, то недопонимаю, то недооцениваю. Извините, но иногда, читая ваши письма, мне хочется увидеть вас на моем месте и посмотреть, как бы вы недооценили, недопреувеличили, перенедопоняли, полуочернили, предонедооценили и, в общем, недобзднули (не перенапугались).

Надо полагать, вы все-таки не окажетесь на моем месте. Тогда усаживайтесь поудобней на своих трибунах, откуда чудесно видать соотношение сил на мировой арене, берите в лапы пиво, бутерброды и, чувствуя наслаждение то ли от игрового азарта, то ли от своей непричастности и полной, более того, отдаленности от судеб происходящего у вас на глазах бешеного и грязного напора «красных» на ворота «свободного мира», считайте забитые в них голы и пьянейте от самоубийственного восторга.

Если эти мои слова не имеют отношения к вам лично, передайте их вашим знакомым: бесстыдным болельщикам «СС» — «советского социализма». Вас же я приглашаю туда, где я очутился после потери сознания…

Надо мною — грязно-серый потолок. В него вделана тусклая запыленная лампочка. Какой-то липкий назойливый свет слепит мне глаза. Я не могу пошевелить ни руками, ни ногами. Чувствую на тупо ноющей голове съехавшую повязку. Вздыхаю. Ничего! Дышу. Слава богу! Дышу. Жив, значит, старое чучело. Приятно испытать привычное чувство жизни после возвращения в сознание, извините, в жизнь. Я не идиот и не пытаюсь сообразить, что со мной произошло. Хватает ума не делать этого. Хотя очень было бы интересно узнать. Очень. Так я думал и пробовал повертеть глазами в разные стороны. Потемнело в них от этой попытки. Больно. Закрыл. Вспоминаю… Я прислонился к столбу. Мне было тоскливо и страшно. Последнее, что я увидел: «Трудящиеся нашего города безгранично доверяют внутренней политике родного советского правительства!» Я сам себя, для того чтобы проверить, не лишился ли я дара речи после инсульта, инфаркта и так далее, спросил:

— Какой политике родного правительства мы доверяем: внутренней или внешней?

— Внешней, — сипло ответил кто-то справа.

— А внутренней? — бессмысленно спросил я, обрадовавшись, что я не один, что рядом живая душа с головой на плечах. Но говорить мне было нелегко. Я чувствовал, что у меня опухли язык и губы. Я облизнул их. Солоноватая, запекшаяся, как в детстве, корка. Про свой вопрос я забыл и удивился, когда спустя какое-то время кто-то справа сиплым, прокуренным и пропитым голосом ответил как бы после долгого раздумья:

— Внутренней доверяем само собой.

— Где мы?

— Хер его душу знает.

— А врачи тут есть?

— Волки тут, а не врачи.

— Как волки?

— Так. Волки. Только ты не говори им про это. Считай за людей, не то пришьют шизо.

— То есть как шизо? — спросил я и от мгновенной слабости, вызванной не болью, а чудовищной догадкой, провалился в тартарары (обморок). Очнулся от приятного женского голоса:

— Пекшева прилетела из Парижа. Там сейчас самый модный мех — волчий. Кто бы мог подумать! Альберт в том году убил трех волков с вертолета. И все добро осталось в снегу. До чего же мы порой бесхозяйственны!

Я пошевелился и нелепо сказал:

— Здравствуйте.

— Здравствуйте, больной Ланге. — Надо мной склонилась женщина в белой шапочке и в белом халате. — Как себя чувствуете?