Карусель

— Послушай, Андрей, до каких пор Осинский и его братия будут давить нас? — с ходу в карьер начал он. — Хочу сегодня выступить на собрании. Русский мужик долго ждет, но потом больно бьет...

— Ты слово «русский» не употребляй в своей речи, — усмехнулся я. — У нас этого не любят. Заменяй «русский» «советским». Это им понравится...

— Почему нам, русским писателям, так трудно живется в Ленинграде? — не слушая меня, возбужденно продолжал Горохов. — Нас не избирают в правление, на съезды писателей. Везде сидят молодчики Осинского! Я живу на даче, ты в каких-то Индюках...

— Петухах, — сдерживая смех, поправил я его.

— Вороньков — на Чудском озере в какой-то деревушке. А тут властвуют они: Осинский, Беленький, продавшиеся им с потрохами Боровой и Тарасов, Тодик Минский и Додик Киевский... Они же родные братья. Это у них псевдонимы?

— А черт их знает! — вырвалось у меня. Мысли Горохова были созвучны моим. Вот тут передо мной соловьем разливается, а выйдет на трибуну и будет лепетать... Ведь попробуй только «их» задеть, тут же зашикают, задвигают стульями, начнут кидать реплики. А долго ли скромного, не привыкшего часто выступать писателя сбить с мысли? Стоит бедолага на трибуне, разводит руками, не то примется отвечать на реплики из зала... А Сорочкину и его дружкам только этого и нужно. А уж когда «свой» выступает, слышно, как муха пролетит по залу, награждают аплодисментами. Спускается Осинский или Кремний Бородулин с трибуны, а к ним руки для пожатия тянутся, своих похлопывают по плечу, мол, молоток!

Вот и подумает сто раз молодой талантливый писатель: быть честным перед самим собой и друзьями, противостоять групповщине и тогда быть замалчиваемым, мало печататься, не быть избранным в правление, не ездить за государственный счет в Москву на съезды и пленумы Союза писателей или склониться перед их силой и жить себе без тревог и волнений?..

И самое любопытное: те, кто стали плясать под дудку Осинского, точнее, стали членами его группировки, очень скоро полиняли, стали такими же серыми, как и остальные. По моему глубокому убеждению, писатель лишь до той поры талантлив и выразителен, интересен для широкого круга читателей, пока он сохраняет свою индивидуальность, пока он личность, однако став членом группы, он вскоре растворяется в ней, становится мало чем отличимым от других. Здесь вступает в силу некий закон уравниловки. Групповщина не терпит выскочек, не дает без команды никому вырваться вперед, зато подтягивает до своего уровня даже полностью бездарных литераторов.

Сколько уже на моем веку талантливых писателей, попавших в эту группу, погибли как оригинальные творческие личности. Группа подчиняет себе их интересы, направляет их творчество. Попав в этот улей, или, как его у нас называют, термитник, писатель оттуда уже не способен вырваться. Ему отведено определенное место, своя кормушка, свое поле, с которого он должен носить «взятки» в их общий улей.

— Раскрываю сегодня газету, читаю: талантливые ленинградцы — Владимир Конторкин, Кремний Бородулин, Ефрем Латинский, даже Боба Нольский! Кроме Бородулина, все ведь графоманы чистой воды! — не унимался Георгий Горохов. — Да что же это делается-то на белом свете!

— Кто написал? — спросил я. Мне нынче на глаза эта статья не попалась.

— Холстинникова... Ну, та самая, из отдела литературы, которая группу Осинского-Беленького обслуживает. Уж сколько лет сидит в газете, на каждом собрании ее поминают недобрым словом писатели, а ей все трын-трава!

— Про Бобу Нольского не случайно написали, — заметил я. — Значит, двигают его на какую-нибудь должность.

— Говорят, главный редактор журнала уходит на пенсию, — вставил Горохов.

— Сам уходит? — не поверил я. На моем веку еще ни один главный редактор издательства или журнала добровольно не ушел на пенсию. За такие синекуры все держатся руками и зубами.

— Журнал вот-вот потеряет последних подписчиков, — рассказывал Георгий Сидорович. — Да и в розницу не покупают. Ведь его полностью оккупировали Осинский, Тодик Минский, Додик Киевский, Владимир Конторкин... Превратили в свою кормушку, ну а кто будет читать их графоманию?

Я промолчал, засмотревшись на подводную лодку, к которой подвалил белоснежный катер. На нем выделялись черной формой несколько военных моряков. Латунные кокарды на их фуражках пускали зайчиков. Белый катер с красным флажком рядом с могучей темно-серой громадой подводной лодки казался опустившейся с голубого неба чайкой.

— Уйдет старый редактор, вернее, помогут ему уйти, придет Боба Нольский, — сказал я. — Что изменится? Авторы-то останутся те же самые.

— Боба хитрый, он начнет печатать сенсационные вещи: Сименона, Пикуля, московских знаменитостей...

— ...Наберет тираж и снова откроет дорогу своим графоманам! — закончил я.

— Боба Нольский — человек Осинского, — согласился Георгий Сидорович. — У них все продумано. Бобу давно готовили в начальники, печатали его серые романы, а Холстинникова расхваливала их в газете. — Он повернул большую голову ко мне. — Ты прочел хоть один его роман?