Карусель

По-моему, он не почувствовал иронии. Что-то нынче изменила моему приятелю былая проницательность. Он часто повторял мне якобы когда-то произнесенные Лениным слова: «Доверяй, но проверяй!» Правда, ни разу не сообщил, по какому поводу это было сказано. Но как бы там ни было, мой приход и горькие сетования на жизнь подняли настроение моего друга. Он покровительственно похлопал меня по плечу, проводил до высокой дубовой двери и на прощание глубокомысленно произнес:

— Горе нам, если мы не имеем ничего, кроме того, что можем показать или сказать.

— Что ты имеешь в виду? — спросил я.

— Это сказал Карлейль, — улыбнулся Алексей Павлович. — Наверное, про меня...

2

Я вышел на Невский и чуть не расхохотался. Как бы там ни было, а настроение Термитников мне несколько поднял. К чему это он приплел Карлейля? Вроде бы раньше не увлекался французскими моралистами средневековья.

Приятно было снова оказаться на залитом солнцем Невском: чистые витрины полыхали огнем, асфальт блестел, гранитная облицовка старинных зданий казалась теплой на ощупь, кариатиды, атланты и чугунные балконы словно распрямились, смотрели на прохожих веселее, даже тронутые патиной бронзовые и чугунные скульптуры не казались такими уж древними. Навстречу мне нескончаемым потоком устремились прохожие. Ну чего я нос повесил? Жизнь продолжается. Ленинград выдержал фашистскую блокаду, а я спасовал перед экономической блокадой Осинского и его своры? Подумаешь, книгу задержали! Да еще не все и потеряно: нужно пойти к директору, в конце концов — в обком партии. Должны же разобраться. Термитников утверждает, что Осинский хитрый и смотрит, как опытный шахматист, на несколько ходов вперед. Наверняка он уже и директора издательства настроил против меня, и в обком партии сходил... И Тарсан Тарасов какую-нибудь эпиграмму на меня сочинил, да и Олежка Боровой свою ложку дегтя подбросил...

Все! К чертовой матери бросаю городскую жизнь и уезжаю в Петухи! Грачи давно прилетели, наверное, уже и скворцы поют на яблонях, зазывая в сделанные мною домики своих подружек. Когда солнце на небе, снег ослепительно блестит, выйдешь утром на крыльцо — и глазам больно. А до чего причудливо смотрятся снежные пеньки за ольшаником, что сразу за баней! После снежной зимы на полянке всегда остаются округлые белые холмики, усыпанные сосновыми иголками. Они долго тают, бывает, уже весь снег сойдет, а искривленные, с ноздреватыми дырками пеньки, как я их называю, все еще стоят под солнечными лучами и медленно тают, уменьшаются, пока в одно прекрасное утро от них и следа не останется.

3

В Летнем саду рабочие снимали с мраморных статуй похожие на гробы деревянные ящики, которые надевают на них каждую осень. Рабочие складывали продолговатые «саркофаги» на грузовики, и те увозили их куда-то до наступления следующей зимы. Мраморные римские и греческие боги и богини ослепительно сверкали на фоне голых почерневших деревьев. Их незрячие глаза равнодушно взирали на суету вокруг них. Слышался птичий гомон, скорее всего, воробьи шумели в кустах. Зимовавшие в Ленинграде утки улетели, теперь снова голуби властвовали в городе, в парках важно разгуливали по мерзлой земле степенные вороны. В отличие от глупых сизарей, они никогда не садились на головы статуй. Этакие интеллигенты в черных фраках и серых сорочках. Что бы там ни говорили про ворон, а они мне нравились за ум, осторожность, я бы даже сказал, какую-то особенную птичью независимость.

По Неве сновали буксиры с баржами, они почтительно объезжали черные будто спящие, подводные лодки, которые прибыли в город для празднования Первого мая. Подводные лодки напоминали гигантских китов, чудом заплывших к нам в гости. Синие киты... Я где-то прочел, что их популяция вряд ли сможет сохраниться в XXI веке. Сколько же бед натворил на земле и на воде «человек разумный»? Разумный ли? Даже самое низшее животное никогда не будет гадить в своем доме...

— Андрей! — прервал мои размышления о вредоносном воздействии на природу человека знакомый голос. — Иду сзади и гадаю: ты это или не ты?

Это был Георгий Сидорович Горохов, с которым я когда-то был в одном литобъединении. Он опубликовал шесть книг, его читали. Горохов раз или два выступил на собрании против групповщины, осмелился покритиковать, как и я, самого Осипа Осинского, о нем сразу замолчала пресса, реже стали выходить его книги. Георгий Сидорович не обладал свойственной многим бездарям пробивной силой; его обидели — он тоже на всех обиделся и надолго замолчал. Я слышал, что он много пил на своей даче в Гатчинском районе. Последние годы ничего нового из-под его пера не появлялось. Редко видел я его и на наших собраниях. Горохов был беспартийный, потому я и удивился, что он тоже спешит на собрание.

Мы тепло поздоровались. Горохову под пятьдесят, но выглядит он старше: обрюзгшее лицо, мешки под глазами, на крупном носу красноватые прожилки. Светлые волосы выбивались из-под мохнатой кепки. Несколько грузный, медлительный, однако догнал меня перед Кировским мостом.