Карусель

Мой старый друг Алексей Павлович Термитников растолковал мне, что говорить на собраниях о себе или укорять кого-либо из начальства в том, что оно притесняет тебя, — это неблагодарная задача. Плачущийся в жилетку, как выражался он, выглядит в глазах других слабаком, достойным не сочувствия, а сожаления. Гораздо лучше обоснованно критиковать виновных, приводя в пример других обиженных людей, а не себя. Тогда все посчитают, что ты сильная личность, борец за справедливость, готов вступиться за слабого. К тебе и уважение возрастет, а результат от твоей критики будет гораздо ощутимее.

Не мог я кривить душой и обвинять, например, Осинского в том, что он обижает Дедкина... Беда в том, что и написать обо всем, что творится у нас, я никуда не мог: ни один журнал не опубликует, не посмеет задеть групповщину. Наши журналы и печать — это та же самая групповщина. Какой-то заколдованный круг! Если гласность и существует, то опять же в первую очередь для таких, как Осинский, Беленький, Тарасов!

4

Работа не шла на ум. Несколько раз я набирал номер телефона Ирины, но в самый последний момент вешал трубку. Она знает, что я дома, жду от нее звонка. Или Александр Ильич после «ответственного опыта» пригласил ее куда-нибудь поужинать?..

Ирина позвонила ровно в шесть. Голос у нее был на этот раз звонкий и жизнерадостный, как у той самой соблазнительной девицы в трико, которая ведет по телевидению уроки аэробики.

— Андрюша, Александр Ильич предлагает...

— Поужинать в ресторане «Националь», — уныло закончил я.

— Тебе никто не говорил, Андрей, что ты зануда?

— Впервые от тебя слышу.

— У тебя такое грустное лицо было, когда я села в машину Александра Ильича...

— Надо было радоваться и шапку кверху бросать? — съязвил я.

— Ты имеешь в виду чепчик?

— Ладно, где ты и когда ко мне приедешь? — прекратил я утомительную для меня пикировку.

— Я на углу Литейного и Некрасова, — обрадовала меня Ирина. — И ни в какой ресторан меня мой шеф не приглашал. Просил задержаться в лаборатории. Он, кстати, очень расстроился, потому что наш опыт сорвался...

— Ответственный?

— Мы так на него надеялись!

— На кого? На опыт или на шефа?

— Я купила бутылку «Гурджаани». И даже без очереди.

— Ты умница! Я тебя люблю и уже накрываю на стол.

— Я и впрямь проголодалась, — вздохнула она. — У тебя, конечно, нет хлеба и кефира?

— Ну почему ты не моя жена? — вырвалось у меня. Ни хлеба, ни кефира у меня и впрямь не было, но откуда она знает?

— Значит, только жена должна заботиться обо всем?

— У меня есть ты, — проникновенно сказал я в трубку. — И я всегда буду думать о тебе. К черту кефир, я жду тебя, дорогая!

Я рада, что у тебя поднялось настроение, — проворковала Ирина, и в трубке послышались короткие гудки.

Часть третья Все было в этом мире (Круг третий, пятый, десятый...)

Но мысль ужасная здесь душу омрачает:

Среди цветущих нив и гор

Друг человечества печально замечает

Везде невежества убийственный позор.

Не видя слез, не внемля стона,

На пагубу людей избранное судьбой

Здесь барство дикое, без чувства, без закона

Присвоило себе насильственной лозой

И труд, и собственность, и время земледельца.

Склонясь на чуждый плуг, покорствуя бичам,

Здесь рабство тощее влачится по браздам

Неумолимого владельца.

А. С. Пушкин

Глава двадцать вторая

1

Термитников сказал секретарше, чтобы ни с кем его не соединяла по телефону, пока мы не закончим беседу. Кабинет у Алексея Павловича огромный, овальный с лепкой на потолке. Рядом с большим письменным столом тумбочка с вентилятором. В дубовом книжном шкафу видны корешки Большой советской энциклопедии. На полу — ковер светлых тонов, а чтобы его не пачкали, от двери протянулась льняная дорожка.

Алексей Павлович был в голубоватом костюме, синей рубашке с сиреневым галстуком. Белые волосы еще дальше отступили ото лба. Розовое лицо было гладким, моложавым, улыбка — располагающей, добродушной. Алексей явно рад нашей встрече. Когда мои трудности становились, как мне казалось, непреодолимыми, я всегда шел за советом к Термитникову.

— Великий писатель земли русской удостоил своим посещением бедного чиновника, — как всегда шутливо начал он. — У писателя сложности, собратья по перу его зажимают, не дают переиздаваться, не избирают в правление и так далее.