Карусель

— Редкий, редкий ты гость у нас... — бархатным, чуть нараспев, голосом заворковал он. Надо сказать, что голос у Борового был удивительно звучным и располагающим. Он умел речи произносить и хорошо, без завывания читать свои стихи. Вот только стихи-то были слабые...

— Да и тебя непросто застать на месте, — вставил я

— Дела, дружище Андрей, дела... — он мельком взглянул на часы. — Через час надо в Пушкинский театр, я ведь член худсовета... Думаешь, просто быть Олегом Боровым? — он жирно хохотнул. — Нарасхват, всем я нужен: радио, телевидению, в обкоме ни одного совещания без меня не начинают, разные комиссии... А вообще, мне это нравится!

— Все это не мешает тебе в год по пять книг выпускать в разных издательствах, — не удержался и поддел я его. Когда Олежка был рядовым поэтом, он в пять лет выпускал один поэтический сборник.

На улыбающееся лицо Борового набежала тень.

— И ты, Брут? — театрально произнес он, глядя на меня серыми глазами обиженного ребенка. — Травят меня, Андрей, завистники, ох, как травят! Говорят, много печатаюсь, много выступаю по телевидению, много произношу речей на разных крупных совещаниях...

— Разве не так?

— Должность у меня такая, Андрюша! — вздохнул Олежка. — Приглашают, звонят, требуют... Попробуй отказаться. Это тебе, вольному орлу, хорошо! Укатил в свои Индюки...

— Петухи, — поправил я. Почему-то буквально все путали название моей деревни, даже Ирина Ветрова.

— А я кручусь, как белка в колесе... Пишешь новый роман? — вспомнив, что нужно не только о себе, но и проявить внимание к собеседнику, спросил Олежка. Но я видел по его лицу, что ему в высшей степени безразлично, что я пишу... Олежка мало кого читал и иногда с трибуны путал книги и фамилии писателей, которых хотел похвалить. Должность секретаря обязывала хвалить тех, кто голосовал за него на собрании.

— Подпиши дурацкую бумагу, — протянул я ему заявление. — Не спать же мне на голом паркете?

— Как же, слышал, что ты дворец получил... — заворковал Боровой. — Поздравляю, Андрей!

— Пока не дворец, а сарай, — вздохнул я. — Нужно мебель покупать, свою-то я сдуру свез в комиссионку на Марата, а теперь бегаю по городу, ищу хоть что-нибудь.

— Зачем что-нибудь? — подмахнув мое заявление, проговорил Олежка. — Ты что же думаешь, мы ничего не «могём»? Позвоню одному человечку, и тебе со склада выпишут гарнитур на магазин...

— Ошибаешься, Олег Львович, — улыбнулся я. — Ничего твой «человечек» не сделает. Теперь рядовые чиновники на звонки начальства чихать хотели. Надо им в лапу совать, а я не умею.

Боровой нахмурился, дежурная улыбка сползла с его лица. Он снова уселся за письменный стол, передвинул папки с бумагами, с надеждой взглянул на три телефона, стоящих на отдельном столике: не позвонит ли кто и не избавит его от неприятного разговора. И Бог внял его безмолвной мольбе: зазвонила черная вертушка. Одежка обрадованно схватил трубку, круглое розовое лицо его расплылось в подобострастной улыбке, и, позабыв про меня, он заговорил с каким-то Виталием Алексеевичем о предстоящем худсовете в Пушкинском театре, обещал выступить, похвалить поставленную там пьесу Осинского...