Карусель (Рассказы)

Лежит на спине, раскинувшись. Не могу, нагнулся. Великолепная! Джинсы модные, самые дорогие вроде, молодежные, с прорезями широкими, как оборваны над коленками, а там… Белоснежное, блондинка же. И руку всовываю в эту дырку, в ее брюки. Как бархат тело… Выше, выше. Ноги прямо из-под мышек, что ли. Нужно… Нужно «молнию» расстегнуть впереди! Она ж без трусиков, похоже.

Дергаю «молнию» вниз.

Рывком, как чертик, привскакивает и отбрасывает мою руку.

— Вы кто? Кто? — Не понимает кто, держится за «молнию». Какие огромные глазищи…

— Вася я. Василек, — улыбаюсь ей, задыхаясь. — Лежи, лежи так, лежи. Я сейчас. Сразу. Я Василек. Лежи. Я Василек.

— Ва-си-лек?.. — Она отталкивает меня и садится, опустив ноги на пол. Смотрит.

— А… Василий Васильевич, вас я знаю. Здрасьте. Вы с пятого этажа.

— Я… Здрасьте.

— Не помните меня? Я же Таня.

— Та-ня?..

— Прошлый год, помните, Ксения Антоновна, жена ваша, помните, помогала нам? Мама моя болела, помните? Умерла мама. Помните?..

— Мама. Да… — Я нащупываю сбоку стул и, так же согнувшись, стараясь, понятно, чтобы не выпрямиться, сажусь на стул. Ну и ну. — Татьяна, значит. Ладно… А где целый год была?

— В Голландии, Василь Васильич.

— В Гол-ландии? И чего тебя туда понесло, Татьяна?

— Меня… — Молчит. Отводит глаза.

Стоп. Да я ж ее знаю! Была такая еще закривленная, тощая и вредная малявка. Это сколько ж тому назад?.. И тоже молчала, насупясь. Я еще, обозлившись, разъяснял ей, будто я папаша, что, когда в лифт входишь, — вас что, в школе не учат? — старших надо пропускать. И вообще. Да-а. У женщин это бывает. Но как они появились, уйма, красавицы длинноногие пацанки!.. Или у них мини до… Конкурсы сплошь, «Мисс Россия». Раньше куда ни посмотришь, все кургузые вроде, и ножки как у рояля. Менталитет. А может, с солидностью эти тоже понизятся? Вон Ксения моя хорошего была роста. Да что говорить…

— Ты чего, чего? Ты плачешь?! Таня, Танюша, ну извини меня. Я… Я ничего плохого… Ну чего ты плачешь, Таня? Извини. Фу-ты… Не плачь, слушай!..

Плачет. Пригнулась совсем, плечи дрожат, лицо в ладонях.

— Танечка, да успокойся, — говорю, — Танечка, не надо, слушай, успокойся…

Встал. Что делать?.. Глажу так осторожно по голове, точно младенца. Что делать…

А она руки протянула, и сел я рядом, близко, ткнулась мне в грудь и плачет. И тенниска, чувствую, на груди у меня намокает. В общем, идиот.

— Ксенюшка, — говорю я, когда пришла моя с работы домой. Мы уже отужинали, сидим за столом, она в халате, и я предлагаю — что надо бы сироту удочерить. Как-то… Чтоб, в общем, ну по-человечески, не по-голландски.

Это ж как оно, по-голландски?! Заключили контракт, фирма, пригласили пожить в семье сироту. От нас, отсюда. Хозяйка бесплодная, и хозяин, по их согласию, живет с контрактницей. А ей двадцать с половиной тысяч долларов! Беременна, угождают хозяйка с хозяином, ухаживают. Ребенка родила, записали голландцем счастливые хозяева, и контракт закончен, сироту отправляют домой. Это как?!

— Перевяжешь палец? — вместо ответа просит Ксения, и я совершаю наш вечерний обряд: делаю компресс на палец. Я считаю, что она просто руку перетрудила, а не артроз это.

Потом она достает Библию, приобрела ее недавно, листает, наклонившись, поправляет очки, ворот халата сзади у нее приподнимается, лицо сморщилось, челка редкая на лоб, и мне моя Ксеня с челкой вдруг напоминает черепаху.

— «А Сара, жена Аврама, — начинает Ксеня вслух читать, — не рожала ему. И была у нее рабыня, египтянка, — читает Ксеня, — имя ее Агарь. И сказала Сара Авраму: «Вот не дает мне Господь рожать. Войди же к моей рабыне — может, родится от нее». И услышал Аврам речь Сары… И он вошел к Агарь, и она понесла».

— Да остановись ты! — перебиваю ее. — Понимаю, не хочешь. Ох ты ханжа.

Совсем уже поздно вечером я все сидел в кресле, бросив на пол газету, в своей комнате, спим мы отдельно, две наши комнаты смежные. Думал. Ксения наконец перестала скрипеть пружинами у себя, ворочаться.

Но за окном неспокойно. То голоса пьяные, то собаки хрипло залают наперебой, как в деревне, а то сверлящие вдруг звуки во всю мощь. Будто он взорвался, охранный этот сигнал, или как он там называется, чтоб машину не увели, у меня-то нет машины. Нет. А внизу у домов уже сплошь машины… Машины и машины. И этот проклятый звук никак не затихает, бесконечно. Вопит. И — прерывается.

Тишина. Ох, тишина… Но теперь почему-то, когда утих, этот звук напоминает такое сверлящее тарахтенье игрушки в детстве. Она китайской называлась, как и мячики бумажные на резинке и «уйди-уйди», что продавали в праздники на углу. А короткую палочку надо было вертеть, вертеть, вертеть, на ней нитка, и на нитке вот это. Тарахтело громко, долго. Я думал о Тане.

В общем-то, у каждого поколения свои потрясения. И даже в самых чепуховейших, любых мелочах… И с самого детства. Даже припомнились сгинувшие давно наши лифчики «девчачьи» с резинками, их ненавидел я, и к ним надо было пристегивать вовсе не дамские, понятно, а мои заштопанные чулочки в рубчик.