Кащеева цепь

- Я не знаю, но у них потом выходит как-то очень хорошо, я сама не понимаю, как люди вдруг переделаются, если не будет царя. Но она такая милая и такая хорошенькая, хотя и ми-ниа-тюр-ная, кулачки свои крошечные подымет: царь такой большой, она такая маленькая, мне это нравится.

- Очень миленькая! А вы бычка своего продали?

- Симментала? Нет еще.

- Вы променяйте мне его на телушку, я давно мечтаю о симментальском бычке.

Курымушка все это слушал и по-своему понимал. И когда Дунечка прочла ему свое любимое стихотворение:

Жандарм с усищами в аршин,

И рядом с ним какой-то бледный,

Полуиссохший господин,

Курымушка понял, что бледный господин и есть он, тот Самый Га-ри-баль-ди, и он Дунечке все равно как старец Софье Александровне; а у мамы только Банк и она сама. Но Почему же, бывает, мама иногда так просияет, будто всем солнце взошло, а Софья Александровна и Дунечка так не могут? "Работать на ле-галь-ном положении хуже", - думал Курымушка.

ЗЕМЛЯ И ВОЛЯ

Задавались вечера, и это называлось "гости", когда и Дунечка была, и Софья Александровна, и еще другие соседи - все больше женщины. Тогда ужин оттягивается надолго и Курымушку развлекают, чтобы не уснул. Кто-то поет ему песенку:

Ах ты, воля, моя воля, Золотая ты моя. Воля - сокол поднебесный, Воля - светлая заря.

Матери песенка эта очень нравится, она говорит:

- Какая все-таки светлая эпоха была. Я венчалась как раз в шестьдесят первом году.

А за дверью громкие вздохи и кашель.

- Кто там?

- Я!

- Гусёк?

- Так точно!

- Тебе что, Гусёк?

- К вашей милости.

- Ну, что? - Землицы!

- Вот те раз! Ты с ума сошел. Какой тебе землицы?

- Дозвольте крайнюю десятину взять, я отработаю.

- Ты отработаешь? Господь с тобой, знаю я, как ты работаешь: тебе бы только перепелов ловить.

И просветлив потемневшее лицо:

- Нуте-с?

Это значит: "Ну, продолжайте то, хорошее, о чем говорили".

- Тетенька, милая, не говорите этого нашего ужасного купеческого "нуте", ведь это с лошадей взяли, лошадям "ну", людям "нуте". Слышать этого не могу! Да еще слово-ер.

- Спасибо, Дунечка, правда, нехорошо, надо отвыкать. Не буду, не буду.

И, вспомнив опять это светлое время эпохи освобождения крестьян, вся сияя от радости, гостям говорит:

- Нуте-с? Прежний голос поет:

Не с росой ли ты спустилась, Не во сне ли вижу я?

Знать, горячая молитва

Долетела до царя.

Дунечке это не нравится, она не любит царя: - Какое старье ты поешь! И читает:

Добрый папаша!

К чему в обаянии

Умного Ваню держать,

Вы мне позвольте при лунном сиянии

Правду ему показать.

- Какую же правду? - спрашивает Софья Александровна.

- Правду какую? Вот:

В мире есть царь, этот царь беспощаден...

- Ты, Дунечка, - говорит тот голос, певший "волю", - вся на мужиках сосредоточилась, тебе безлошадные, двух-лошадные больше значат, чем Пушкин и Лермонтов.

И поет этот голос такую песню, лучше какой Курымушка после уж никогда не слыхал:

И звук его песни в душе молодой Остался без слов, но живой.

А мужик все вздыхает в передней.

- Ты разве не ушел, Гусёк?

- Никак нет.

- Что тебе от меня надо?

- Землицы.

- "Землицы, землицы"! Затвердил Якова, одного про всякого. Я бы на твоем месте и носа не показала сюда. Ты намедни скородил?

- Скородил.

- Борону ты сломал?

- Я? Лопни мои глаза, провалиться на месте, ежели я.

- Кто же сломал?

- Сама сломалась.

- Сама! Уходи, уходи, нет у меня для тебя земли! Откуда я тебе землю возьму? Не могу же я всех землей наделить.

- Сделайте божескую милость.

- Ухо-ди! Нет у меня земли.

- Какую-нибудь завалящую.

- Господи, закройте ж там дверь, что же это такое, собрались посидеть, и нет ни покою, ни отдыху! Такая жажда земли, а мы тогда думали, ка-ак хорошо будет, такая светлая эпоха была!

Только собралась опять с духом и сказала свое "нуте-с" - в передней новый шум, топот, отхаркивание, отсмаркивание; староста Иван Михалыч робко приотзынул дверь.

- Что там?

- Мужики пришли.

- Вот те раз! Те?

- Те самые, намеднишние.

- Что им надо?

- Земли просят: запольный клин.

- Рожна им! Запольный клин хотят энти снять.

- Энти посильнее.

- Ну, скажи им: "У Марьи Ивановны гости, занята". И только выбрались те мужики, Иван Михалыч опять приотзынул двери.

- Энти! - шепнул. Мать моргнула.

"Энти" - богатые мужики, они, может быть, даже и задаток принесли, их, может быть, надо и водкой угостить. Дверь отворяется настежь, вся столовая наполняется запахом тулупов. Мать делает вид, будто ничего не знает, зачем пришли мужики, и даже старается их припугнуть.

- Что вы пришли?

- К вашей милости.

- Ну что... к милости?

- Пожалейте нас!

- Мне вас нечего жалеть, вы меня пожалейте. Перечисляет все их преступления за лето.

- Это не мы, - защищаются "энти" мужики, - это те, они разбойники, а мы...

- Те, те! - сердится мать. - А чьих загоняли лошадей?

- Мы прикоротим!

- И в саду копыта видела!

- Это те.

- Ваши копыта!