Кашпар Лен-мститель

— Когда он вернулся с войны, на лице у него ничего, кроме глаз, не было. В одном пражском госпитале ему приделали новый нос — из руки повыше локтя кусок вырезали... — И она показала, откуда именно.

Люцка слушала затаив дыхание, как слушают Евангелие, постукивая по зубам уже всеми пальцами обеих рук. Наконец она судорожно, даже с присвистом вздохнула, закатив свои черные глазки под самые брови, застывшие точно от боли; потерла виски. И вдруг, разведя руками, победно рассмеялась:

— Как же, пани Реза, так я вам и поверила! Вам бы только подшутить надо мной, еще про какого-нибудь каменщика замурованного выдумать, но я теперь тоже не лыком шита! Это ж надо такое выдумать — нос, вырезанный из руки! Да где это слыхано?! Сказали бы, из турнепса, я бы еще, может, поверила, а так... Ха-ха-ха! — деланно смеялась Люцка, смахивая на заштатную актрису.

Поверить-то Резе она не поверила, но и не убеждена была, что та говорит неправду. Сверкая беличьими глазами, она замерла с куском угля в руках перед заслонкой, будто забыв подбросить его в плиту.

— Молчи да на ус мотай, болтушка! Вот ведь дурочка ты какая... — как можно ласковее проговорила Реза. — Ясное дело, трудно поверить. Я и сама не верила, когда услыхала. А ведь это, Люцина, святая правда.

Из предосторожности Реза выглянула за одну дверь, за другую и тихонько зашептала:

— Лучше б, конечно, я тебе ничего не говорила, но раз уж начала... Ты только смотри, держи язык за зубами-то!.. Ему и впрямь новый нос сварганили, а вместо хрящика кусок его собственного ребра вставили...

И тут уж, одержимая женским бесом сплетен, кухарка зашушукала, свернув губы трубочкой:

— Я сама вся дрожу, это у раскаленной-то плиты!.. — В доказательство она протянула Люцине обе руки в огромных мурашках, потерла их ладонями повыше локтей, кожа при этом зашуршала, как бумага. — Видишь, истинный крест!

— Божетымойгосподи, Дева Пречистая, святая Анна! — поежившись, снова запричитала Люцка.

И то верно: не будь это все правдой — не было бы мурашек на руках у пани Резы. Люцка цену мурашкам знала и ощущала даже некоторую их приятность. И теперь обе, ужаснувшись чужой беде, испытывали типично женское наслаждение от собственных переживаний.

— Да, чуть не забыла сказать, — с жаром продолжила Реза, — с войны-то он вернулся еще и без руки, поэтому когда ему лицо латали, выкроили, что могли, из оставшейся и прилепили пластырем. А по правилам нужно бы, чтобы рука шесть недель была к лицу привязана — к голове-то что еще приставишь? — пока кусок не приживется, и только тогда его отрезают... В общем, так он и остался уродом. Хуже всего, что Дольфи за него теперь замуж не пойдет, хоть и потеряет часть наследства, на которую полное право имеет по воле хозяина, царство ему небесное. А он тоже хорош гусь был, коли последняя воля у него была эдакая! Постой, как же там, уж больно мудрено... Ага, значит, так... Наш молодой хозяин должен попросить ее руки до того, как ей исполнится двадцать четыре года, а ежели она ему откажет и за год решения своего не изменит или, чего доброго, помрет — он получит в наследство дом и пекарню. Если откажется он сам, его мачеха, хозяйка наша, заплатит ему половину стоимости недвижимости, а Дольфи и вовсе гроши. И тогда весь дом вместе с пекарней и всем капиталом перейдет нашей хозяйке и двум ее детям, что нажила она с покойным. Она и без того миллионерша, не счесть, сколько в войну заработала, в этом она толк знает, баба ока-ян-н-ная... Я хоть все больше у плиты, но все вижу, все знаю! Как-никак сорок пять лет в доме, всех детей перенянчила... Она, как ни крути, ничего не потеряет; даже коли понадобится уступить дело молодым — всего-то и делов, что перебраться с челядью и пожитками на ту сторону улицы, там у нее еще в войну дом куплен, уж она исхитрилась и пекарню там поставила о трех печах. Так что ежели Рудольф и получит наследство целиком, старую-то пекарню, то, считай, на пустом месте начинать придется, да еще конкурентка напротив! А вздумает заполучить свою довоенную долю теперешними деньгами — так ему выгоднее просить Христа ради на улице, всяко больше получит! Бедный, бедный ты мой, бедня-яжечка!

И старая кухарка громко — как-никак от всей души — разрыдалась, слепленный ею кнедлик плюхнулся в горшок, и Реза утерла глаза тыльной стороной ладони.

 — А что же Дольфи? — выдохнула потрясенная Люцка.