Каштаны на память

Шмель Мукагов по-своему прощался с городом, смотря на запад, где за далекими лесами и степью, за горизонтами были они с лейтенантом Рябчиковым в разведке, а потом неожиданно оказались в немецком плену. Шмель вспомнил милых, сердечных женщин — Маланку и Марину, вырвавших его и Рябчикова из «Уманской ямы». «Живая ли Марина? — До боли прикусил Шмель губу, и в его глазах вспыхнули огоньки, словно отблеск пламени, что взвилось над хатой Марины. — Зря мы зашли с Васей к Марине проститься. Получается, что и мы виновны в том, что фашистские собаки сожгли хату… — Шмелю вспомнился орел над родным ущельем Даргавс в Осетии. — Полететь бы мне под Умань и узнать, как там Марина и ее старая мать?» Мукагов вздохнул. Перед взором вдруг возникли коренастые сосны. Своими жилистыми корнями они вонзились в скалы, в щели, куда доходила влага, а их стволы и ветви висели над глубоким ущельем, над клокочущим потоком. Да, сосны росли кронами вниз.

И еще Шмель припомнил в эту минуту высокие каменные башни на вершинах над зеленым ущельем. Башни эти подоблачные, казалось, были построены не людьми, а сказочными зодчими и установлены там на страже сине-зеленых гор, аулов и родной сакли. Сторожевые башни волновали воображение Шмеля, когда он еще пас овец и коров. И еще его детский мозг не раз будоражили могилы-мавзолеи в родной долине Даргавс, в которых две тысячи лет назад были захоронены с оружием его далекие предки. «Такая даль во времени! И в расстояниях! Могилы-мавзолеи две тысячи лет назад и могилы на Украине в военную осень сорок первого!»

На всю жизнь запомнилось Шмелю кредо его деда: быть гордым, ценить добрых людей и не обращать внимания на подлецов, которых его народ окрестил собаками. Возможно, уже с детских лет у Шмеля появилась неприязнь к собакам, хотя они всегда были надежными помощниками и друзьями чабанов. И уж вовсе потерял Шмель уважение к этому животному, когда немецкие овчарки выследили горстку красноармейцев и привели к островку среди топей фашистских карателей. Шмель уверен, что, если бы не псы, Василий Рябчиков остался бы жив.

Но как не обращать внимания на таких собак, как Вадим Перелетный, перемахнувший к немцам! Таких собак Шмель будет уничтожать, объявив им кровную месть.

Максим Колотуха думал о тяжело раненном Иване Оленеве, оставшемся под Киевом. Думал он и о Гале Цымбал, девушке с завода «Арсенал»… Пусть Галя родит ему сына, а рожать она будет в июне сорок второго. Война войной, а жизнь не остановишь.

Солнце все глубже погружалось в синие леса, за холмы. Артуру Рубену представлялось, что оно сейчас утонет в седых волнах Балтики.

Солнце одно — и для лесистой земли Латвии, и для украинской степи, и для горных вершин Кавказских гор, и для равнины с тихими, задумчивыми перелесками родной Опенкину тульской земли. Да, оно одно и для них, сынов одной многонациональной Родины, и для заклятого врага, с которым Артур Рубен собирался сражаться в далекой Испании, когда ему было пятнадцать лет. Через пять лет пограничника Рубена назначили комиссаром украинского партизанского отряда. Рубен было удивился такому назначению: отряд собирался в основном из украинцев и русских, а вот комиссар — латыш… «Считай, отряд интернациональный», — сказали ему.

Артур почувствовал тогда крепкое пожатие руки, такой же сильной, с мозолями, как и у него самого. Это стиснул ему руку Устим Гутыря.

Андрею Стоколосу еще чудились быстрые шаги Леси по опавшей кленовой листве, устилавшей дорожку в сквере… Их встреча оказалась совсем не такой, какой он ее представлял. Не мог он согласиться с тем, чтобы дочь погибшего начальника заставы капитана Тулина выходила на задание в тыл противника. Не хуже ее знал рацию комиссар Рубен, да и он сам. Этого обстоятельства было достаточно, чтобы Стоколос с друзьями-пограничниками убедил инженера Веденского оставить Лесю в советском тылу.

«Глупенькая! Хватит еще заданий и на твои плечи», — припомнил Андрей свои же слова, сказанные Лесе, и тяжело вздохнул.

Шестеро стояли, глубоко задумавшись. Ветер шевелил их волосы: русые, белые, каштановые, черные. Глядя на солнце, хлопцы не щурились, как щурятся люди, провожая близких в далекий путь, следя за тем, как поднимается тучею пыль следом за подводой, автомашиной или как тают огоньки последнего вагона поезда.

«Не сердись на меня, Леся!» — мысленно обратился Андрей к девушке. Как он ожидал этого свидания с ней и каким натянутым оно оказалось!.. «Я буду ждать тебя. Мы встретимся, Андрейка», — сказала она, на минуту забыв об обиде, еле сдерживая слезы. «Я приду! Приду! Приду!» — горячо сказал он.