Касьян остудный

— Это что? Это значит, ребятишки мри без хлебушка? — с придыхом спросила Ефросинья, будто готовилась к броску, и вдруг начала высекать каждое слово: — Да ежели начнут наши правленцы плясать под эту дудку, я им зенки выну. Не за себя — за детей. А ты-то что брылы свои отвесил? Твоим кровным детям лютую погибель учиняют, а он, понимаешь: «У тебя, Фрося, сколя трудодней?» Чхала я на эти трудодни. Когда у них дележка намечена? Вот давай завтре бери деда Филина на кобыле — и к амбарам. Жива не буду, а сорок два пуда вынь и не греши.

— Но если общество, правление?.. — заикнулся было Егор, но жена мигом оборвала его:

— А если клящие морозы да бесхлебица? А? Детей по миру? То-то потеха будет, бедулевский косяк с переметной сумой. Вот это сельсоветский председатель! Думал?

— Ты, Фрося, прямотко с наскоку. А я при власти, должен обговорить. Обсоветовать, который. Власть-то наша Советская.

— Да тебя как пить дать надуют, обведут вокруг пальца и фигу с мигой покажут. Там как хошь, а мои пуды отдай. Все!

Ефросинья с теми же исчерна-бордовыми натеками на лице и шее вышла из мастерской и так хознула дверью, что рама, освобожденная Егором от гвоздей, выпала в огород на стылую землю и зазвенела битым стеклом.

Егор не мог больше заниматься домашностью. У крыльца охлопал одежду от пыли, поелозил по сапогам мешковиной и, не заходя домой, направился в колхозную контору.

Время было обеденное, и народ из правления схлынул. В передней комнате, отведенной для бухгалтера и счетовода, выскобленные столы пустовали. В простенках меж окон стояли два застекленных посудных шкафа, на их тонких переплетах висели замки, а на полках были прибраны амбарные книги, папки с бумагами, деревянные счеты, пузырьки с чернилами и ручки с перьями. На трубу русской печи, которую сейчас не топили и шесток которой был завален окурками, приклеили цветной плакат: суровый бородатый дед, в посконной малиновой рубахе, из-под толстой ладони оглядывал бескрайнее хлебное поле, а из-за плеча у него грозилось ружье, из его широкого, как у пушки, дула дымились летучие буквы, завиваясь в слова: «Колхозную рожь береги день и ночь!» Проходя мимо печи в кабинет председателя, Егор Иванович посмотрел на бороду деда и мельком озадачил себя: «Вроде бы пошибает на кого-то из наших». На дверях кабинета висело объявление о том, что завтра у торговых лабазов будут выдавать хлеб на трудодни.

Председатель Влас Игнатьевич Струев сидел на своем месте за низким столиком с точеными ножками и добела вымытой столешницей, в щелях которой сохранились от мужицкого житья хлебные крошки и засохшее тесто; да и от самих досок, казалось, все еще пахло луком, жирными щами, конопляным маслом, а если выдвинуть ящик, то в нем даже была не убрана россыпь соли, муки и зерен пахучего аниса, напоминавшего сдобную праздничную стряпню. Перед столом Струева на длинной некрашеной скамейке, спиной к дверям, сидело двое. Матьку Кукуя по женским покатым плечам Егор Иванович узнал и со спины, а в другом не сразу угадал Якова Умнова. Обойдя скамейку и взяв от окна стул, Егор Иванович подсел сбоку к председателю и только потом поздоровался. Струев разговаривал с мужиками и по ровному обрезу амбарной книги линовал листок бумаги.

— Добрый день, Егор Иванович — качнул он железными очками и, не отрываясь от дела, возвратился к недосказанному: — Первая ласточка, уж как всегда. Но и то сказать, первая.

— Разговор небось о тракторе? — вклинился Егор Иванович, желая спора.

— Обо всем понемногу, — отмахивая линейки, вздохнул Струев. — И о курсах, само собой.

— Ты, Матвей, курить не бросил? — спросил Бедулев. — Вожгаться с табаком не перестанешь — допуску к машине тебе не будет. Слышал?

— Да я хоть сейчас, Егор Иванович. Нужон он мне, этот табак. В гробу я его видел. Только вот Влас Игнатьевич перекроил наше дело. А мне хоть теперь же из села.

— Как перекроил и почему, который?

Кукуй умолк и начал крутить на коленях фуражку, наливаясь краской. Струев, на глаз выверяя точность линеек, усмехнулся:

— Да ведь ничем ничо, а он, садовая голова, разнес по селу, что ты его ставишь трактористом. Я все-таки за то, чтобы на курсы поехал Яков Назарыч. Он и сам налицо, подтвердит свое согласие. Так я говорю, Яша?

— Я бы постарался.

— Не пляшет, Влас Игнатьевич. Район не поймет нас.

— Да что ты, Егор Иванович, все пугаешь районом. Нам видней, кого куда поставить для пользы дела. Яков Назарыч — человек с опытом, бывалый.

— Не пляшет, который.

— Может, мне недоверие? — вдруг высказал догадку Умнов.

— Да, Яша. По честноте ежели. Ты с малюсенькой-то машинкой не управился, а берешься за трактор. Народное достояние, который.

— Моя беда, Егор, со всяким может случиться. И вины тут, сам знаешь, немного. Я от тебя этого…

Но Егор Иванович не дослушал Умнова, шумно поднялся, навис над Струевым:

— А я сказал, не пляшет, — и пристукнул кулаком: — Своевольничаешь, товарищ Струев. Одернем.