Касьян остудный

— Ты что это, Егор, затеял одно и то же — все не пляшет да не пляшет, — весело удивился Умнов, по-прежнему дружески называя Бедулева только по имени. Это больно задело самолюбие предсовета, и он, прихрамывая, что делал иногда для веса, прошелся по кабинету, а потом встал рядом со Струевым и, как председательствующий, из-за стола властно прищурился:

— Ты, товарищ Умнов, как здесь оказался? И кто ты такой есть вообще? Сказано, не пляшет, значит, не пляшет. Ишь ты, переговаривать взялся. Выйдите-ка оба, мы обсудим, который.

— Прежде всего, Егор Иванович, я пришел не к тебе, а к председателю колхоза, — с натянутым спокойствием сказал Умнов. — И еще. Если уж ты завел разговор о прошлых грехах, так ведь они и за тобой водились. Или забыл?

— Грех греху рознь, товарищ Умнов. Твой грех может еще не одной бедой обернуться. Годика два-три на рядовых работах походишь, а потом поглядим.

Матвей Кукуев почувствовал прилив восторга и признательности Бедулеву, своими радостными глазами искал его глаза, но Бедулев, понимая Кукуя, нарочно не глядел в его сторону, припадая на задетую дробью ногу, прошелся по кабинету.

Струев молчал, зная, что Бедулева не переспоришь, так как за его спиной стоит Мошкин. А Умнов рассудил, что ему и в самом деле неразумно рваться к трактору, имея за плечами такое прошлое.

— Я, Влас Игнатич, отказываюсь, пожалуй. Раз Егор Иванович… Я ведь не знал, что около этого дела такая чепуховина. — Умнов поднялся. Кукуй, сидевший на конце скамейки, едва не упал. — Тебе, Егор Иванович, спасибо за прямые слова. Хотя меня за соцвреда нигде не считали и доверяли. Дома такие слова обидны, сам понимать должен. При случае вспомню: долг платежом красен. Будьте здоровы.

— Постой-ко, постой, — крикнул Струев вслед Умнову, но тот не вернулся. — Горячий народ пошел. Вспыхивают как порох. Да и то сказать, я предложил, ты отказал. И вышло, зря мужика обидели.

— Ничего, переживет, — успокоил Бедулев. — А за последние словечки его еще и притянуть можно. Как он, который, выразился?

— При случае долг платежом, — подсказал Кукуй. — Стращает — ясно.

— Угроза власти. Он, Яшка, всегда был политически порченый. Да у меня много не попрыгаешь. Курить-то, спрашиваю, бросил? — вдруг по-отечески строго и ласково спросил Егор Иванович Кукуя и, не дав ему ответить, приказал: — Сбегай-ка за Филином. Дома небось дрыхнет. Ступай.

— Живо-два, Егор Иванович, — Кукуй сорвался со скамейки и вылетел вон.

— Тебе Сила Строков насчет хлеба бумагу из района казал?

— По-моему, Егор Иванович, ты чересчур болеешь за колхозные дела. Право слово, шагу не даешь ступить.

— Ты, Влас Игнатьевич, при какой власти-то живешь, а? Слава богу, хоть не забыл. При Советской, верно. А она любит, чтобы уважали ее. Про бумагу спрашиваю, казал тебе ее Строков?

— Насчет Умнова ты, Егор Иванович…

— Насчет Умнова хватит, — Бедулев вскинул ладошку. — Ша.

— И я к тому же. Вот именно. С Умновым, конечно… Себя еще он как следует не проявил, и пусть будет по-твоему. А вот с хлебом погодишь. С хлебушком, Егор Иванович, твоя сила, судить по всему, не пляшет. Правленцы, как один, против уравниловки. Статья в газете просто для нас. Сижу я вот на этом месте, — начал рассказывать Струев, — составляю разнарядку. Вдруг дверь настежь, и толпа баб. Впереди всех твоя активистка Марья Пригорелова.

— Машка, что ли? Ей везде место.

— И с газетой. А я гляжу на них, Егор Иванович, и веришь, от радости слова сказать не могу. Бабы — вчерашняя наша боль и темнота — дали мне урок политграмоты. Читал, спрашивают? Нет, не читал. Так вот-де прочти и будь на уровне задач дня. Прочитал, Егор Иванович, и принародно расцеловал Пригорелову. Забитая сирота видит и понимает свой путь в общественном развитии. И мы тут же решили: завтра прямо в лабазах проведем собрание и утвердим раз и навсегда принцип оплаты по труду. Жизнь-то крестьянская испокон веков на этом стояла: сколь потопаешь, то и полопаешь. Нет, бабы-то, бабы-то, как они, сердечные, обрадовали меня. Вот я и рассуждаю теперь, не зря мы воевали, коли в каждом появляются мысли большого общественного масштаба.

Бедулев ни разу не перебил Струева, и не потому, что был согласен с ним, а потому, что не знал, какое слово поставить поперек, и, как всегда, не выявив логики своих мыслей окончательно, кинулся с маху в злом напоре: