Катаев: «Погоня за вечной весной»

29 апреля 1950 года на Секретариате Союза писателей Бубеннов громил роман «Сталинград» («За правое дело») Василия Гроссмана, который готовил к публикации «Новый мир». Отпор дал Катаев, похвалив «великолепный глаз Гроссмана»: «Меня неприятно поразило, что товарищ Бубеннов не посоветовался с нами, беспартийными членами редколлегии, а бахнул во все колокола сразу. Зачем сразу писать Суслову?»

В те дни Валентин Петрович уже переписывал свое произведение по лекалам Михаила Семеновича…

Я не поленился сравнить оба варианта катаевского романа – раскритикованный Бубенновым и выправленный.

«Многое в романе производит впечатление нереальности, надуманности, фальши», – сообщал рецензент и переходил в атаку на «центрального героя»: «Трудно поверить, чтобы в городе могли называть Гавриком пожилого, почтенного человека, большого партийного работника, тем более что это уменьшительное имя, если им называют взрослого, иногда может приобретать не совсем хороший оттенок». Пришлось Катаеву заменить всюду легкомысленное Гаврик на Гавриил Семенович и «товарищ Черноиваненко», тем более основания были нешуточные. По утверждению Рыбакова (и об этом же Павел Катаев), Сталин сказал Бубеннову в телефонном разговоре: «Впечатляет место, где вы пишете о так называемом Гаврике. Правильно пишете. Гаврик по-русски – это мелкий жулик, мелкий мошенник. Встает вопрос – случайно ли такое имя, Гаврик, товарищ Катаев дал партийному руководителю? Не может быть такой случайности. Мне говорили, что Катаев – мастер литературы, может ли мастер литературы не знать, что такое означает на русском языке слово “гаврик”? Не может не знать».

Особенно возмутило Бубеннова мальчишеское веселье Гаврика в первые же минуты подполья. «Секретарь подпольного райкома партии, по заверению В. Катаева, сравнивает убежище, где разместились одесские большевики, с притоном контрабандистов! Что может быть кощунственнее этой сцены?!» Разумеется, в новой версии романа кощунство испарилось без остатка.

«Совсем странное впечатление производит Черноиваненко, когда он начинает говорить», – сердился Бубеннов на обилие жаргонизмов и просто одесский акцент «весьма неприятного человека». Что ж, все эти «слушай здесь!», «ша!» и «тэма» Катаев вымарал. Бубеннов – кстати, довольно аргументированно – показывал организационную беспомощность этого героя во всех делах. Пришлось корректировать сюжет. Разгневал рецензента и, по его выражению, «шут» – помощник Гаврика Леня Цимбал, который «вкалывал» песенки «с бодрой развязностью заправского одесского куплетиста». Конечно, в новой редакции пропали и такие ужимки персонажа, и его шальные куплеты. Немалое раздражение вызвала Раиса Львовна, переживавшая за своего мужа, оставленного в городе для подпольной работы. Катаев переписал и эти страницы. Пришлось значительно расцветить и расширить историю партизанской борьбы с оккупантами. Оказалась вычеркнута наивнотрагическая песня подпольщиков, которую Катаев взял из жизни – не устроила Бубеннова их неоптимистичная горечь.

«Катаев пишет в одном месте: “С чувством некоторого неприязненного смущения Петя смотрел, как папа и Колесничук целуются прямо в губы и хлопают друг друга по спине. В глазах мальчика было что-то неестественное в их поведении…” Мы согласны с Петей: это производит вопреки желанию автора очень неприятное впечатление!» В новом варианте уже не целовались…

Кое в чем грубиянская критика, пожалуй, пригодилась: композиция первого варианта была рыхловата, а развитие сюжета строилось на несколько утомительных сюрпризах-случайностях, когда действующие лица безостановочно встречали друг друга («по какой-то чародейской воле автора», – как резонно замечал Бубеннов). События в переписанной книге стали логичнее и достовернее. Впрочем, Бубеннов усомнился даже в траектории падения мальчика за борт. Пришлось сокращать сочное описание, высушивая – убрав или заменив синонимом каждое слово, которое в «Правде» было выделено жирным.

Что действительно было отвратно в статье – поучения (между прочим, в прошлом сельского учителя), какие образы и даже прилагательные нельзя употреблять… «В романе Катаева слишком много пустых звуков!» – наставлял кондовый соцреалист, полагавший почему-то недопустимым писать: «учтиво заикаясь», «ненавидел пронзительно» или «полз суставчатый червяк поезда». Ценителю прекрасного не понравился у партизанки неподвижный взгляд «светлых, прозрачных глаз с твердой косточкой зрачка». Что ж, Катаев эту «косточку» – извольте! – заменил на «зернышко». Но некоторые слова сдавать не захотел…