Катаев. Погоня за вечной весной

Репрессии прошлись по Лаврушинскому. В 1948-м в Казани на гастролях арестовали Лидию Русланову, из конфискованной квартиры в писательском доме начали грузовиками вывозить вещи. А ведь еще недавно Катаев восхищался ее фронтовыми концертами: «Звуки чистого и сильного голоса смешиваются с взрывами и свистом вражеских мин, летящих через голову». Павлу Катаеву запомнилось, как она пришла к ним в гости вечером, когда давали салют в честь освобождения Орла. Ее освободят в августе 1953-го. «Мы с папой возвращались откуда-то, вошли в подъезд, и вдруг из тени вышла худая женщина в сером плаще и сказала: “Валя, это я”». В 1949-м забрали с концами писателя Давида Бергельсона, которого в чистопольской эвакуации дети (так запомнила Женя Катаева) почему-то называли «Чарли Чаплин с кипяточком». В 1949-м посадили Августу Уткину, сестру погибшего во время войны поэта, тогда же — писателя Дмитрия Стонова. И опять на допросах требовали показаний на знакомых и соседей. Евгения Катаева вспоминает: ночью ей казалось, что придут за папой, и она не могла заснуть. Но ведь он не враг, не шпион… Если она расскажет ему о своих страхах, он может рассердиться. Она боялась за отца, но от всех это скрывала.

Надежда Кожевникова, дочь писателя Вадима Кожевникова, утверждает, что ее родители «сидели в скверике, ожидая ареста, глядя на окна квартиры Катаевых, где должны были дать сигнал: пришли за ними или нет. По договоренности мамы с Эстер, если да, то Катаевы обещали меня удочерить, не дав отправить в детдом. Знаю от мамы, к сентиментальности не склонной».

Писатель Григорий Свирский приводил разговор с Катаевым зимой 1949 года: «— Как живете? — спросил я… — Как? Как и все! — отозвался он со своей одесской живостью. — Затылком к ростомеру… Опубликуешь что-нибудь. Ставят к ростомеру. Ждешь в холодном поту, то ли отмеряют, какую премию дать: первая — вторая — третья степень признания. То ли грянет выстрел…»

В это же время под посмертный запрет попали Ильф и Петров. Их книги изымались из библиотек.

Усиленно продвигалась идея уникальности и самодостаточности отечественного. Кто-то видел в происходящем обретение национального «я». «Переживаем события с космополитами, — записал Михаил Пришвин в дневнике 10 марта 1949 года. — Чувство радости освобождения от них перекликается со днями Февральской революции». Говорят, некоторые литераторы, подозреваемые в «космополитизме», стали приходить на собрания в рубахах, расшитых петухами и васильками.

В 1950-м, во внутреннем «новомирском» отзыве на рукопись Михаила Слонимского «Инженеры», Катаев нахваливал: «Очень современно, т. к. проливает некоторый свет на вопрос, имеющий широкое общественное значение, может быть даже коренное значение — “преклонение перед заграницей”… Борьба русских патриотов — инженера и профессора — с засильем иностранцев в русском машиностроении».

«Русские былины, — писал он в «Правде» в январе 1953 года, — это неисчерпаемый источник вечной красоты. Какое богатство могучих человеческих характеров, выражающих душу великого русского народа!»

О «космополитах» Катаев помалкивал («занят романом») — за все время кампании ни словечка. Несколько внешнеполитических фельетонов. Редкие плевки в сторону Запада.

27 сентября 1947 года в «Литературной газете» — «Ионыч из Вашингтона» о конгрессменах, отправившихся в турне в связи с «планом Маршалла», ослаблявшим влияние СССР и привязывавшим экономики опекаемых стран к доллару. «Они мыкаются по Европе из страны в страну и всюду суют свой нос… Они не стесняются распекать целые нации и делать строгие выговоры народам… Почтенным туристам, вероятно, очень хотелось бы бодрым шагом пройтись по нашей необъятной стране с палкой, тыкая ее в разные места:

— А здесь что? Баку? Заверните. А это — Урал? Заверните! Золото? Заверните. Нефть? Заверните».

25 марта 1950 года в той же «Литературной газете» он рецензировал книгу английского военного атташе Хилтона, высланного домой, после того как он, будто бы нарядившись в рваный полушубок, фотографировал секретный завод: «Не моргнув глазом, он ошарашивает читателя сообщением о том, что “народу не дают возможности получать книги дореволюционных авторов”, если только эти авторы не изображают действительности “в самых мрачных красках”. Прямо-таки непонятно, куда после этого деваться Пушкину с его “Евгением Онегиным” или Толстому с “Войной и миром”».

24 января 1948 года в «Литературной газете» вышел панегирик Украинской ССР в честь тридцатилетия ее образования: «Мой отец был коренной русский. Мать — коренная украинка. В моей душе с детских лет тесно сплетено “украинское” и “русское”. Вернее, даже не сплетено, а совершенно слито».

2 марта 1949 года Катаев комментировал в «Литгазете» постановление правительства «о снижении розничных цен»: «Каждый отныне сможет потреблять больше масла или булок, или мяса, или рыбы… Будет больше возможностей купить много новых книг или чаще посещать театр».