Катаев. "Погоня за вечной весной"

Лев Исаевич Славин («наследник» в «Алмазном венце») умер 4 сентября 1984 года.

На его похоронах кто-то тронул вдову Софью Наумовну за плечо. Она обернулась — Катаев со слезами показывал ей палец:

— Один… Я остался один.

Он стал чаще давать интервью, которые были все откровеннее или провокативнее. То, чем раньше он мог фраппировать в личном общении (и что потом пересказывали с квадратными глазами фарисеев), теперь попадало и в прессу. «Где и как вы находили героев?» — спросил его в 1983-м журналист «Известий». «У меня нет героев, — отрезал Катаев, — то есть герой всегда один — это я сам…» В 1984-м в «Литературной газете» он, с детства убежденный, что будет писателем, и знавший себе цену, бравировал самоотречением: «Было время, когда считал себя неплохим писателем. Но сейчас у меня ощущение, что я писатель плохой. Стал даже подумывать о том, что, может быть, мне следовало бы выбрать для себя другую профессию — учителя, военного, инженера…» В 1986-м в «Советской культуре» вышло последнее интервью Валентина Петровича. На вопрос: «А кого вы любите из современных писателей?» — назвал Толстого: «Мне было уже 13 лет, когда он еще был жив» (правда, затем добавил: «С удовольствием перечитываю Валентина Распутина». Книга повестей Распутина — последнее, что Катаев читал перед смертью).

В конце 1984 года в нью-йоркском журнале «Семь дней» появился фельетон Сергея Довлатова «Чернеет парус одинокий». Он препарировал катаевское интервью «Комсомольской правде», в котором тот на вопрос журналиста о Ленине похвалил создание СССР и электрификацию. А что должен был ответить Герой Соцтруда советскому журналисту?

Бурная реакция Довлатова, асимметричная дежурным фразам из газеты, увы, была вкладом в дружную кампанию кройки и шитья черной репутации Катаева — будто бы бездушного приспособленца…

«Может быть, дали высказаться какому-нибудь уцелевшему сталинисту, отставному майору лагерной охраны или, наконец, только что восстановленному в партии Молотову?..» — вопрошал Довлатов, приписывая Катаеву «унизительный лакейский гимн», правда, при этом добавляя, что тот — «один из самых популярных и (будем объективны) один из самых талантливых русских прозаиков наших дней…». А не именем ли Ленина через несколько лет клялись ударники перестройки из того же «Огонька», которых никто не обзывал за это лакеями? Ария обличителя достигала ультразвука: «Катаев, общепризнанный талант, прозаик европейского уровня, глубокий старик, достигший всех мыслимых высот признания и благополучия, что могло заставить его пойти на такое всенародное унижение?! Поневоле начинаешь задумываться о таинственном феномене этой личности…» И разгадка приходила. У Катаева «литературных дарований», размышлял Довлатов, «не меньше, чем у Солженицына», вот он и переживает, что обделен успехом нобелевского лауреата, и поэтому соглашается быть «пугалом в глазах окружающих»… Да и какие блага имеет Валентин Петрович к концу жизни? «Коллекция зажигалок, машина и дача в Переделкине, которую в любой момент начальство может отобрать!..»

Коллекции зажигалок у Катаева не было. У него вообще не было хобби. Одно постоянное увлечение — литература. А в социально-политическом отношении он так и остался ни с кем: не диссидентствовал, не хотел уезжать, не вливался во внутрисоветские течения «либералов» и «русофилов». По большому счету, именно он мог повторить довлатовское: советский — антисоветский — какая разница…

«Иногда я думал, имеем ли мы вообще право трогать Катаева? — вспоминал Гладилин литературно-политические штудии на радио «Свобода». — Он, чудом уцелевший осколок иной эпохи, со своей системой ценностей, и ему отказаться от этого — означало отказаться от собственной жизни… Как написал бы сам Катаев, после отступа, с новой строчки, цитируя автора двухтысячелетней давности:

Не судите, да не судимы будете!»

Но то, что перемены необходимы, Валентин Петрович понимал отлично.

Он ждал и предчувствовал время, когда сможет писать без оглядки и издательство не заставит его выкидывать из книги «Вертера», а журнал — переименовывать «Ветку Палестины»…

Время Горбачева

11 марта 1985 года Михаил Горбачев был избран генеральным секретарем ЦК КПСС. 15 мая 1985 года начался вояж нового советского главы по стране, который сам он позже назовет «первым актом гласности». «Всем нам надо перестраиваться, всем», — заявил он во время неформального общения с ленинградцами. Энергичный, открытый лидер — нравился.

Весной 1985-го критик Игорь Дедков встретил Катаева во время переделкинской прогулки: «Он шел высокий, в темном пальто, худой, глядя перед собой и чуть-чуть вверх, никого не замечая… Шел человек — очень старый, но достаточно уверенно, без палки, погруженный в себя».