Катастрофа

На заре изгнаннических дней
Мы судьбе бросали гордый вызов,
Были мы отважней и сильней,
Не боялись тягостных сюрпризов…

Но судьба гнала надежду прочь,
Удушала грезы и мечтанья.
И темнела беженская ночь,
И томили вечные скитанья…

Годы шли. Мы начали роптать,
И душой, и телом увядая…
В сердце страх прокрался, точно тать,
Вслед за ним ползла тоска седая…

Голова давно уж в серебре,
И не тешат праздничные трели.
Мы горим на беженском костре,
Но еще как будто не сгорели…

Спим — и видим милый отчий дом, —
Из тюрьмы воздушный строим терем,
Все еще чего-то жадно ждем?
Все еще во что-то страстно верим?

Каждый год на празднике чужом
Мы грустим — непрошеные гости.
Веселясь, мы неискусно лжем.
Если пляшем — пляшем на погосте.

Наступает наше Рождество —
Старый стиль мы чтим благоговейно.
Будет скромно наше торжество, —
Мы его отпразднуем келейно.

Пусть полны задумчивой тоски
Наши речи, ветхие одежды,
На убогой елке огоньки…
Но в душе — живут еще надежды!

Созидают сказочный чертог
Грезы — феи милой детской сказки,
И пылают радостные краски,
И во храме светлый реет Бог.

Феи-грезы принесли подарки.
Стал роскошен беженский наряд.
И огнем, сияющим и жарким,
Наши свечи малые горят.

Мы глядим на беженскую елку, —
Вспоминаем старую Москву,
Рождество… Я плачу втихомолку,
Опустив усталую главу…

«Может, хватит нам плакать втихомолку, — думалось Бунину. — Плюнуть на все да укатить в Россию! Киса Куприна мне призналась, что ходила в советское посольство, хочет домой уехать. Ей намекнули: «Еще будет лучше, если уедете вместе с отцом. Передайте ему, что советская власть дорожит литературными талантами. Мы вернем Александру Ивановичу его имение в Гатчине, издадим собрание сочинений».

Но как сделать первый шаг? Прийти на рю Гренель и заявить в посольстве: «Я, дескать, жить без России не могу! Возьмите меня к себе!»

А если дадут от ворот поворот? Вспомнят «Окаянные дни»… Куприн, конечно, куда больше против Советов писал, да ведь он совсем больной, с него много не возьмешь. Хорошо, если откажут здесь. А каково, если пустят в Москву, а там и расправятся?

Нет, это сомнительно. Все-таки нобелевский лауреат, писатель с мировым именем. И все же нет уверенности в своей безопасности.

А что станет с Верой, если мне припомнят старые грехи?

Нет, надо еще подумать, надо обождать…»

И вдруг случилось нечто невероятное.

2

В ноябре тридцать шестого года Бунин вернулся в Париж после своего пребывания в Праге. Там прошли его литературные вечера. Как и всегда, чествовали истинно как героя: кино- и фотосъемки, портреты в газетах, десятки интервью, раздача сотен автографов, выступления на радио, цветы, шампанское… Одним словом, триумф!

И жутким контрастом стало происшествие в германском городе Линдау, где фашистские таможенники подвергли его настоящим издевательствам — раздевали, держали почти голым на каменном полу и сквозняке, а потом долго водили под проливным дождем.

Бунин еще больше возненавидел гитлеровцев, а в прессе началась настоящая буря против такого насилия.

И вот после этих переживаний Бунин зашел однажды в оживленное парижское кафе. Вдруг гарсон принес ему записку. Бунин стал читать и не поверил глазам: « Иван, я здесь, хочешь видеть меня? А. Толстой».

Застучало громко сердце, ушли все прежние обиды. Бунин поднялся и направился в ту сторону, которую указал гарсон. А Толстой уже торопился навстречу. Бунин сразу заметил: Толстой значительно сдал. Похудел, осунулся, волосы поредели. Роговые очки сменили пенсне.

— Иван, дорогой, как я счастлив! Можно тебя поцеловать? Не боишься большевика?

Старые друзья обнялись, расцеловались.

— Ты вполне еще молодец! — радостно приговаривал Толстой. — Почти не изменился, только стал еще красивше и величественнее.

На ходу, то и дело притягивая к себе Бунина за плечо, жарко задышал ему в ухо: