Катастрофа

— Да, Леня, думали! Более того: были уверены — аз, грешный, тот же Милюков, бойцы Сопротивления, миллионы людей, которые считали своим долгом сражаться с нацистами. Слыхали, что Вова Сосинский совершил подвиг? Немцы передали по радио, что он теперь в концлагере. Жив ли? Славный молодой человек. Мать Марию очень жаль — она, оказывается, была чуть ли не главной фигурой среди парижских резистантов. Тоже в концлагере.

— Прекрасная поэтесса! — заметил Бахрах.

— Безусловно! Еще Гумилев отмечал в ее поэзии «общую призрачность» в соединении с гипнотизирующей четкостью.

Как-то незадолго до своего последнего отъезда из Москвы зашел я к Рахманинову — он тогда жил возле Страстного монастыря, у него на столе раскрыт поэтический сборничек.

Послушай, — говорит, — какое трогательное стихотворение Кузьминой-Караваевой (это ее фамилия до пострига в тридцатые годы). Хочу на музыку переложить.

Я прочитал стихотворение, и почудилось мне в нем нечто страшное, пророческое.

Бунин закурил папироску и, облокотившись на край стола, задумчиво наморщил высокий лоб. Он напряженно вспоминал строки, которые четверть века назад помнил наизусть. И вдруг, сначала медленно, затем все увереннее модулируя своим внушительным и приятным голосом, стал произносить воскрешенные памятью стихи:

И жребий кинули, и ризы разделили:
И в час последний дали желчи мне испить.
О Господи, Ты знаешь, я ли буду в силе
Своею волей ужас смерти победить?

Внизу глумится над моим мученьем воин;
Собрались люди у подножия креста;
Сочится кровь из ран моих, а дух спокоен;
Ночь многозвездная глубока и чиста.

Земля уснула; месяц встал дугой щербатой.
И вот с последней и предсмертной высоты
Везде мне видимы, забытой и распятой,
Такие, как и мой, проклятые кресты.

Бунин читал так, что у Веры Николаевны перехватило дыхание, а Бахрах, явно взволнованный, медленно произнес:

— Слишком часто талантливые поэты предсказывают себе судьбу.

Вера Николаевна уточнила:

— И не только себе. Своему отечеству тоже. Вспомни, Ян, написанное тобою в восемнадцатом году: «Возьмет Господь у Вас…»

— Ты имеешь в виду строчки: «Народ мой! На погибель вели тебя твои поводыри!»?

— И эти строки, и другие. Все стихотворение — истинно глас пророка.

— К сожалению, все мрачное, что я предсказывал, вполне сбылось. И не только я… Многие говорили, что игра демократов в революцию добром не кончится. Доигрались!

* * *

Милюков умер в яркий, пронизанный радостью возрождения весенний день — 31 марта 1943 года. Вокруг не было ни одной родной души. Крупнейшего политического деятеля XX столетия, многолетнего руководителя партии кадетов хоронили по-казенному скудно, возле могилы стояли пять-шесть случайных людей. Его прах приняла земля скромного провинциального Экс ле Бэна. (Лишь после войны усилиями соотечественников прах Милюкова перенесли в Париж, на кладбище Батиньоль, где в семейном склепе уже покоилась его супруга Анна Сергеевна.)

2

Тремя днями раньше, в воскресенье, 28 марта, Бунин услыхал по радио жуткую новость: «Сегодня ночью в Биверли-Хилс, штат Калифорния, скончался от ракового заболевания великий русский пианист, дирижер и композитор Сергей Рахманинов. Еще 17 февраля он дал свой концерт в Ноксвилле. Покойный был большим патриотом. За короткий срок через Красный Крест он отправил в Россию более двухсот посылок. Смерть Рахманинова — удар всей мировой музыкальной культуре».

Весь день Бунин провел в подавленном состоянии духа. Даже на пропилку он ушел один, мягко сказав Бахраху:

— Извините меня, Александр Васильевич, хочется сегодня побыть в одиночестве.

В лесу было еще сыро. Бунин побрел по дорожке, вившейся вдоль домов, огражденных высокими изгородями из белого камня. На развилке он живо вспомнил, как в августе тридцатого года на этом самом месте у Рахманинова сломался автомобиль. Он любил водить его сам, самому пришлось и чинить.

Когда ремонт закончился и роскошный «Линкольн», блестя лакированной поверхностью и ярко светя фарами, готов был катиться с грасской горы, Бунин уговорил Сергея Васильевича остаться в «Бельведере».

…В тот вечер они долго не ложились спать. Удобно развалившись в плетеных креслах, они курили дорогие сигары, пуская в темное небо кольца дыма, потягивали дорогой коньяк (привезенный щедрым Рахманиновым) и вспоминали неповторимую молодую пору — май 1900 года. Они встретились тогда в Ялте.

Чуть не всю ночь они проговорили на берегу моря, почувствовав друг к другу неодолимую тягу.

— Подобное бывало, пожалуй, лишь в романтические годы молодости Герцена и Тургенева, — тихо произнес Бунин, словно его мог слышать старый друг.

В ту первую встречу Рахманинов порывисто обнял Бунина и воскликнул: