Катастрофа

— Будем друзьями навсегда!

Познакомились в ялтинской гостинице «Россия» во время большого артистического ужина. Они сидели рядом, пили шампанское «Абрау-Дюрсо». Было весело и празднично. Потом вышли на террасу, с восхищением говорили о классической русской литературе, о Державине, Пушкине, Лермонтове, Толстом.

Они снова вошли в зал. На гастролях в Ялте в те дни был Московский Художественный театр, только что приехавший из Севастополя. За столом гуляли Станиславский, Москвин, художник Симов, только что вернувшаяся от лежавшего в болезни Антона Павловича Книппер-Чехова, Мамин-Сибиряк, Куприн. Вместе с Чириковым вошел уже получивший всероссийскую известность Горький, еще кто-то…

Станиславский и Горький усадили Рахманинова и Бунина за стол рядом с собой, пили их здоровье, бесконечно славословили и заставляли поднимать бокалы…

Улучив удобную минутку, они улизнули от шумной компании, ушли на набережную, на мол. Вокруг не было ни души, только над головами ярко сияли южные звезды. Они уселись на просмоленные канаты, жадно вдыхая их дегтярный запах, и говорили, говорили все радостней и горячее, поминутно обнаруживая родство душ и сходность взглядов на искусство и жизнь.

Потом Рахманинов читал Майкова: «Я в гроте ждал тебя в урочный час, но день померк…»

Бунин ответил стихотворением Державина «Русские девушки»:

Зрел ли ты, певец, тииский,
Как в лугу весной бычка
Пляшут девушки российски
Под свирелью пастушка;
Как, склонясь главами, ходят,
Башмачками в лад стучат,
Тихо руки, взор поводят
И плечами говорят…

Рахманинов воскликнул:

— Я подростком прочитал старинную книжку — там была поэзия Державина и сразу влюбился в его стихи. Но на музыку их перекладывать тяжело…

— Но «Пчелку златую» уже больше столетия народ распевает!

— Да, но это исключение!

— Согласен, что у более поздних поэтов стихи органичней ложатся на музыку. Вот тот же Алексей Константинович Толстой:

То было раннею весной,
Трава едва всходила,
Ручьи текли, не парил зной,
И зелень рощ сквозила…

Рахманинов с воодушевлением подхватил:

Труба пастушья поутру
Еще не пела звонко,
И в завитках еще в бору
Был папоротник тонкий…

— Как чудесно, — не удержался Бунин, — как точно подмечено: «В завитках папоротник тонкий…» Или совершенно потрясающие два заключительных четверостишия:

И плакал я перед тобой,
На лик твой глядя милый, —
То было раннею весной,
В тени берез то было!

И уже вместе, тихими, слившимися воедино голосами, они то ли прочитали, то ли напели:

То было в утро наших лет —
О, счастие! о, слезы!
О, лес! о, жизнь! о, солнца свет!
О, свежий дух березы!

…Такой порыв молодой дружбы более не повторился, но привязанность и горячие взаимные симпатии навсегда остались.

* * *

— Ян, я всегда, со дня нашей первой встречи, утверждала, что у вас с Сергеем Васильевичем много общего, — говорила вечером Вера Николаевна, когда они вчетвером сидели за чаем. — И внешне, и судьбы. Только ты легче, суше, да и натура у тебя устроена тоньше…

— Ты пристрастна ко мне. Но я действительно всегда ощущал родственность наших душ. И вот смерть все оборвала! После Юлия я ни один уход так остро не воспринимал. Жизнь сразу стала бедней.

Но что меня утешает, — говорил Бунин, — это то, что Сергей Васильевич прожил все-таки счастливую жизнь. Ведь ему не было и двадцати лет, когда в Москве разнесся слух о «новом Моцарте». Сам Чайковский восторгался талантом юного Рахманинова. И везде сопутствовала ему слава: и как пианисту, и как дирижеру, и, конечно, как величайшему композитору. Не зарыл он свой талант в землю, вознес его высоко — за это да простит Господь его грехи.

— Уходят наши сверстники, — вздохнула Вера Николаевна.

— Не сверстники — жизнь наша уходит! — уточнил Иван Алексеевич.

3

В 1943 году, в девятом номере «Нового журнала», «американец» Михаил Цетлин поместил некролог: он писал о «замечательных качествах покойной Н. А. Тэффи».

Многие глубоко огорчились, прочитав это известие, улыбнулась лишь сама… Тэффи. Она была если не совсем здорова, то вполне жива.

Цетлин умрет в США через два года, Надежда Александровна переживет автора своего некролога на семь лет.