Катастрофа

И еще: чего-то вы избегаете говорить слово «Украина», а все обзываетесь — «юг России»? Анархисты-коммунисты на этом самом «юге России» дали уже много примеров преданности идеалам революции.

Я так строго разговаривал и примеры разные приводил. А Ленин видел, что я разнервничал, и стал разговор в сторону склонять. Участливо так спрашивает:

— Ведь вы на Украину будете перебираться нелегально?

— Разумеется, — отвечаю.

Ленин, как прямо отец родной, обо мне думает.

— Желаете, говорит, воспользоваться моим личным содействием?

— Охотно желаю!

Ленин тогда приказывает Свердлову:

— Яков Михайлович, для товарища Махно надоть все необходимые для нелегального перехода документы приготовить!

Оформили мне фальшивые документы. С ними я спокойно перебрался на Украину. Хотя потом мы с Лениным разошлись идейно, но я об нем думаю как об своем кровном брате. И только.

…Все дружно гаркнули пропитыми глотками «ура!».

* * *

Почали новую бутылку самогонки. Пили за Махно, за «Повстанца», за Ленина, за победу, за анархию, которая вроде бы мать порядка. А если и нет, то хрен с ей, лишь бы была бы война да побольше самогонки.

Потом пели песни и любимую, батько сам ее начал:

Любо, братцы, любо,
Любо, братцы, жить.
С нашим атаманом
Не приходится тужить…

Хорошая песня, душевная.

2

При свете коптилки, щуря глаза, Бунин читал номер «Повстанца», неизвестным образом попавший в Одессу. Газета, отпечатанная на двух страницах грубой зеленоватой бумаги, в которую в доброе старое время мелитопольцы брезговали завертывать даже селедку, имела три раздела: агитационный, официальный, хронику.

«Да здравствует Рабоче-крестьянская революция!» — этот лозунг был набран на всю полосу.

Не гнушаясь орфографическими ошибками, автор передовицы советовал «сдергивать с офицеров-золотопогонников мундиры да шомполами пороть их благородия». Далее шли призывы браться за оружие: «Надо все-таки раскачиваться помаленьку, товарищ мелитопольский обыватель… Мы, повстанцы, отняли всякую власть над тобой, и ты, уже вольный и свободный, вступай в ряды батьки Махно!»

Далее Бунин прочитал нешуточное предупреждение:

«Приказываю всем торговцам и владельцам всякого рода предприятия, не получившим еще квитанций о доставлении сведений об имеющихся у них товарах, явиться за таковыми в продолжении 10 ноября. Если и на этот раз не исполнят приказа, буду пороть за неподчинение приказу. Нач. гарнизона Мижурин».

Рядом напечатано «объявление»:

«Для сведения г. Мелитополя объявляю, что владельцы ресторанов и притонов, продающие самогон, будут расстреливаться на месте. Командующий Володин».

…Вера Николаевна внесла чай. Бунин с изумлением произнес:

— Какие характеры! Твердая уверенность, что если перестреляют буржуев и непослушных, то сделают счастливыми всех пролетариев сразу…

— Но никого в частности, — метко вставила слово Вера Николаевна.

— С невероятным упорством этот батько творит кровопролития, хотя наверняка знает, что самому головы не сносить!

На этот раз Иван Алексеевич ошибся. 28 августа 1921 года под ударами кавалерийского эскадрона 24-го полка Нестор Иванович с остатками своих верных бойцов, взбурлив Днестр, под огнем красноармейцев, теряя друзей, лошадей и обильно орошая воду кровью, переправится на западный берег — в Румынию.

Их осталось менее восьми десятков — беспощадных, храбрых до безумия, идейных анархистов-революционеров. Махно украшали четырнадцать ранений, полученных во время гражданской войны: «за счастье революционного крестьянства». Мрачный взгляд его темно-карих глаз сделался еще острее, и он никогда не менялся — даже при редкой улыбке батько. Смелости, честолюбия и энергии у него, как и прежде, было с преизбытком, но изменилась жизнь, изменились обстоятельства. В наступившей мирной жизни все эти «революционные» качества приложения не имели.

В Румынии батько и его отчаянную жену Галину Андреевну заключили в концлагерь. Спустя шесть месяцев — побег, в Польшу. Еще шесть месяцев они провели в лагере для интернированных. Затем камера Варшавской крепости. Здесь Махно стал отцом. Галина Андреевна родила дочь Елену. Через год и месяц семья Махно вышла на волю.

Еще раз его посадили в тюрьму в Данциге. Но это было последнее заточение. Из Германии Махно перебрался в Париж.

«Я обретаюсь нынче в Париже, среди чужого народа и среди политических врагов, с которыми так много ратовал», — писал Нестор Иванович в апреле 1923 года. Не было тачки, не было верных головорезов, да и вообще по сравнению с Гуляй-полем тут было скучно до отвращения.

— Разве это жизнь! — говорил он своей верной подруге. — Не жизнь — лягушачье болото. Париж, и только! Вот у нас на Украине… — и батько мечтательно прикрывал веки.

И он смирился. Все больше стал задумываться о душе, все чаще его встречали в церкви на рю Дарю.

Молился он горячо. О чем? Это знал лишь его исповедник.

* * *

Раскаялся ли этот полуграмотный политик и головорез? Отчасти этот вопрос проясняет Галина Махно: