Катастрофа. Бунин. Роковые годы

На следующий день был обычный сбор — к Бунину пришли Алексей Толстой и Александр Куприн. Многие тогда зачитывались романом Алексея Николаевича «Петр I». Роман печатался в «Современных записках».

— Совершенно блестящая вещь! — с восхищением произнес Бунин. — Верно уловлен дух времени, персонажи описаны так, словно автор жил рядом. Впрочем, многие страницы близки к «Истории Петра Великого» Устрялова…

— Да, пятитомник Устрялова помогал в моей работе, — засопел Толстой. — А что? Как иначе?

Куприн, успевший принять несколько рюмок анисовой, резко возразил:

— Виноват-с, но никак не могу согласиться с хором восхвалителей. Да, удачные сцены есть, например допрос Волкова Шакловитым, этим белозубым красавцем, с первобытной жестокостью способным отрубить голову любому встречному — правому и неправому, все едино. Хороша в некоторых эпизодах и Софья, ну, быт, согласен, верно схвачен. Но главный недостаток — ваш Петр не убеждает, это не живая личность с плотью и кровью, а схема. Ведь в жизни Петр — это монолит, глыба, а у вас, Алексей Николаевич, — слабый неврастеник…

— Ну, братец, ты хватил через край, — развеселился Бунин.

Куприн напористо продолжал:

— Петр был еще более жесток, чем сумасшедший Иван Грозный. И тоже не совсем в своем уме. Разве нормальный человек стал бы возводить столицу России на болотах, в гнилом климате, да к тому же в опасной близости от границы с иноземцами? В этом не было нужды. Хватило бы хорошо укрепленного форта. А ведь в романе об этом — ни слова. В романе лишь восхищение…

Вспыхнул спор. Куприн резко нападал на роман, Бунин приводил доводы в защиту. Толстой, посасывая сигару, сидел с отсутствующим видом, демонстрируя, что оспаривать глупые суждения Куприна — ниже его достоинства.

Вера Николаевна улучила мгновенную паузу и отвлекла спорщиков:

— Помните, вчера у эсеров был какой-то переполох? Оказывается, это Виктор Чернов собственной фигурой пожаловал. Вот они и устроили банкет в его честь. Даже Цетлины на своем автомобиле приезжали.

Речь шла о своеобразном штабе эсеров, размещавшемся на рю Жак Оффенбах, как раз напротив бунинского дома. Там поселился Николай Дмитриевич Авксентьев, один из лидеров эсеров, бывший министр Временного правительства, бывший председатель Уфимской директории. Директория была создана в сентябре восемнадцатого года. Ее основной лозунг — «Против большевизма за воссоединение России». Директория просуществовала до ноября. Ее разогнал Колчак, арестовав главных «директоров» — Авксентьева, Зензинова и других.

Бунин усмехнулся:

— Развалили Россию, сукины дети, а теперь опять готовы верить, что их время настанет, что опять будут царствовать.

Толстой налил себе коньяку и добавил:

— Счастье Авксентьева, что попал в руки Колчака, который его со товарищи отправил не на тот свет, а за границу.

— Да, большевики не стали бы с ними нянчиться, — согласился Куприн. — К стенке их поставили бы…

— Это такая порода человеческая, народившаяся во множестве в России еще в конце прошлого века, — заметил Бунин. — Этим Авксентьевым и Черновым нужны заговоры, подполье, тайная и явная агитация. Это их стихия, как вода для рыбы. Многие из них просто психически больны.

— Точно сказал, Иван! — хлопнул ладонью себя по колену Куприн. — Слушая тебя, я вспомнил некоего Яшу Файнштейна. Как вы знаете, господа, восемнадцатый и девятнадцатый годы я провел в Гатчине. Чудный патриархальный город. Там каждая улица обсажена двумя рядами старых густых берез. Баговутская, пролегающая через весь посад, засажена аж четырьмя рядами. Кругом зелень, царственно благоухают во всех палисадниках цветы, полное изобилие.

Был у меня свой огородишко в двести пятьдесят квадратных саженей. Потрудился я над ним изрядно, но зато и урожай собрал отменный. Одной картошки — тридцать шесть пудов! Такие, знаете, огромные бело-розовые клубни. Вырыл много ядреной петровской репы, египетской круглой свеклы, упругой и толстой грачевской моркови, остро и дико пахнувшего сельдерея. Живи себе в удовольствие! Ан нет, не давали нам покоя. Красные были — вешали и стреляли, белые пришли — тоже двоих повесили — грабителей, а еще двоих пристрелили. Вот одним из них и был этот самый Яша, о котором расскажу.

Итак, жили мы в постоянном страхе. На заборах висели грозные плакаты: «Ввиду того, что в тылу РСФСР имеются сторонники капитализма, наемники Антанты и другая белогвардейская сволочь, ведущая буржуазную пропаганду, вменяется в обязанность всякому коммунисту расправляться с виновными немедленно на месте, не обращаясь к суду». И такие самосуды случались.

Но еще более томили беспрестанные обыски и беспричинные аресты. Несчастных пытали в застенке с лютостью, которой восхитился бы Иван Грозный, и затем расстреливали.

Вот и старались мы сидеть тихо, как мыши в подполье. Лишь иногда я выбирался из своей норы и отправлялся к приятелю-еврею, который тайком привозил мне запретный спирт из Петрограда. Так и в тот памятный вечер, нагрузил я в большую корзину корнеплодов, спустив их ботву наружу. Вышел пышный букет. Он предназначался в подарок моему еврею.