Катастрофа. Бунин. Роковые годы

— Оно уже знаменито, как Эйфелева башня!

И впрямь, эти стихи читали с эстрады, его строки помнили наизусть. Даже Тэффи использовала в лестном качестве — эпиграфа к рассказу. Даже советские газеты перепечатали его. По причине своей большевистской партийности не преминули еще раз поизгаляться — «белоэмигрантские крокодиловы слезы».

А зря! Стихотворение действительно трогательное, и автор прочел его в присутствии Бунина:

Пыль Москвы

Истомили тяжкие этапы,
На морском сижу я берегу.
Пыль Москвы на ленте старой шляпы
Я как символ свято берегу.

Голос у Лоло задрожал. Москву любил он нежно и страстно, справедливо полагая, что это самый лучший на свете город. Леонид Григорьевич вполне искренне признавался, что чуть ли не каждую ночь ему снится дом под номером 1, это на углу Большой Дмитровки и Богословского переулка, рядом со знаменитым театром Корша, и что он отдал бы половину жизни, лишь бы ночь провести под родной кровлей.

Дон-Аминадо вполне серьезно произнес:

— Мунштейн спасся только потому, что очень домой хочется. Продолжайте, непотопляемый поэт!

В этой шляпе я войду с цветами
В золотую, старую Москву —
И прильну к родной земле устами,
И склоню усталую главу.

Буду слушать долгими часами

Черных дней трагическую быль.
Буду плакать… Жгучими слезами
С полинявшей ленты смою пыль.

Бунин от волнения не мог говорить. Вера Николаевна откровенно роняла горькие слезы.

Лишь Дон-Аминадо остался верен себе. Он с легкой иронией спросил:

— Леонид Григорьевич, вам сегодня опять Большая Дмитровка приснилась? — Сам Дон-Аминадо считал (и был по-своему прав), что самый лучший город в мире — Одесса, а самые достойные люди — одесситы.

Лоло вполне серьезно отвечал:

— Сегодня мне снилось другое: будто бы я набираю номер моего московского телефона — 258-25, а какой-то посторонний голос мне отвечает: «Гражданин Мунштейн утонул в Чистых прудах. Просьба нас не беспокоить!»

Дон-Аминадо ядовито хмыкнул:

— Гражданин Мунштейн, вы зря расстраиваетесь! Если вас Черное море не приняло, то Чистым прудам это тем более не грозит.

…Нет, поэт не увидал ни Чистых прудов, ни Большой Дмитровки. Умрет он вскоре после войны — в сорок седьмом году, никому не нужный, всеми забытый. Его прах примет чужая земля. И останется после него прекрасное стихотворение — «Пыль Москвы».

…И обручи на бочках

1

— Вот и новый, 1921 год пришел, — говорила Вера Николаевна, хлопотавшая вокруг праздничного стола.

Со всем своим семейством пожаловал Куприн. Он мрачно пил рюмку за рюмкой. Шаловливая Ксюша — дочь, будущая звезда французского кино, — уплетала мороженое.

— Первый Новый год отмечаем на чужбине, — сказал Иван Алексеевич. — Эх, а как славно в мирное время гуляли, особенно на Рождество…

— Земля качалась, — подтвердил Куприн. — Хорошо отдыхали в ресторанах! «Альпийская роза» на Софийке, где увидал Антона Чехова, трактир Егорова в Охотном ряду, куда на второй этаж сыщики захаживали во главе со знаменитыми Соколовым и Жеребцовым, «Лоскутная», в которой загулявший Шаляпин исполнил «Ни слова, о, друг мой!». Мурашки и сейчас по спине бегут…

Бунин усмехнулся:

— Как же, помню, как ты, Александр Иванович, под этот романс на слова Плещеева слезу уронил. Публика то на Шаляпина, то на тебя глядела: вот, мол, знаменитый Куприн какой чувствительный…

— Ну уж знаменитый…

— Конечно! Ты сразу прославился на всю Россию, едва ли не сразу после появления первых рассказов в «Русском богатстве». Но ты не кичился. Другие — Горький, Шаляпин, Андреев — жили в непрестанном упоении своей славой. Ты, Александр Иванович, кажется, вовсе и не замечал своей популярности, не придавал этой самой славе ни малейшего значения. Ты не менял ни привычек, ни друзей, вроде босяка Маныча, — сказал Бунин.

Вера Николаевна мудро добавила:

— Хочешь узнать человека, дай ему славу.

— Ведь не на моем юбилее сидим, что меня хвалить. Что было, то навсегда сплыло, — отозвался Куприн. — Я не честолюбив.

— Зато самолюбив! — вежливо улыбнулся Бунин.

— Вот это — в точку! Я самолюбив до бешенства. И писателем стал случайно. Долго кормился тем, что Бог пошлет. Потом стал кормиться рассказиками — вот и вся моя писательская история. Правду сказать, писал эти рассказики легко, на бегу, посвистывая, и продавал их за сущие гроши. Печатал их в небольшой киевской газетке.

Елизавета Михайловна, жена Куприна, предложила тост:

— За возвращение в новом году в Россию!

— Хорошо бы, — со вздохом отозвались Бунин и Куприн.

Спустя годы Бунин будет вспоминать своего старого друга с нежностью и болью: