Чувствительная Вера Николаевна держала за рукав мужа, и по ее щекам катились крупные слезы, да и сам Бунин остро воспринимал чудное пение Вавича, был весьма растроган.
Вавич всем отвесил общий поклон, порывисто обнял Бунина, поцеловал в щеку Веру Николаевну и быстро, не оглядываясь, ушел.
Через полгода из Америки Бунин получил объемистый пакет. В нем лежали видовые открытки, письмо размашистым почерком Вавича и восторженные отклики газет. И за океаном слава венчала русского актера.
Кровь на льду
Утром 7 марта Бунин проснулся в счастливом состоянии духа. Еще ночью шел обвальный весенний ливень, а теперь в окно виднелось прозрачно-эмалевое небо. Веселый зайчик, отраженный от раскрытой форточки, дрожал на цветных обоях. Бунин с наслаждением вытянулся на широкой деревянной кровати и вдруг вспомнил то, что вызвало его радостное настроение. Вчера поздно вечером, промокший до последней нитки под дождем, в бунинской квартире появился, задыхаясь от быстрого движения, Струве.
Обнажив в улыбке крепкие желтые зубы, он воскликнул:
— Свобода! Возвращаемся домой! В России свергли большевиков…
Бунин, боясь поверить в такое счастье, недоверчиво протянул:
— Невероятно…
— Откуда у вас, Петр Бернгардович, такие сведения? — спросила Вера Николаевна.
— Да вот же телеграмма! — Струве суетливо стал доставать из пиджачного кармана расползавшуюся намокшую бумагу. — Сынок прислал из Берлина. Читайте сами: «Большевистское правительство свергнуто восставшим народом». Мимо вас бежал, думаю, дай зайду, обрадую…
— Вот уж действительно нечаянная радость! — Вера Николаевна отвесила поклон образам. — Выпейте чашку кофе!
— Нет, я лишь на минуту. Поеду домой, надо позвонить в Берлин, там, думаю, знают подробности.
— Надо сообщить в «Последние новости», — предложил Бунин.
— Они сами ждут известий, тираж не печатают! До встречи!
…И вот теперь, напевая с интонациями Вавича «Очи черныя, очи страстныя», Бунин легко сбежал с лестницы, со своего пятого этажа вниз. (Недавно он целый час просидел в лифте, грозно ругая на двух языках это «адово изобретение», и с той поры до последних дней своих избегал пользоваться подъемной машиной.)
Консьержка протянула ему газеты. Верх первой полосы «Последних новостей» был украшен громадным заголовком:
Торопливо стал читать — вздох огорчения вырвался из груди его: хотя в Кронштадте восстание против большевиков, но ленинцы-троцкисты власть из своих рук не выпускают. Передовица взывала:
«К свободе!
…Мы знали, что освобождение России придет изнутри, а не извне. Мы не верили в то, что Россия может быть спасена иноземным вмешательством. Мы не верили и в то, что народ примет освобождение из рук тех, кому он боялся бы вверить свою судьбу на другой день по восстановлении порядка».
«Писал Милюков, — решил Бунин. — Это его тяжеловесный слог времен Тредьяковского. И опять пустословие, неуемное стремление выдать желаемое за действительное. Вот уж точно: от избытка чувств уста глаголят. Впрочем, что нам делать, если не надеяться на чудо? Может, и впрямь дело на сей раз выйдет? Большевики — жалкая кучка, а ненавидящих их — миллионы. Господи, как хочу домой!»
Пожаловали Толстой и автор будущих многочисленных уголовных романов Николай Брешко-Брешковский. Толстой поставил на стол бутылку дорогого вина и пророкотал:
— Взят Псков! Ленин со своей шпаной сбежал в Германию.
— Достоверные факты! — замотал головой Брешковский и стал разливать вино. — И Питер тоже в руках восставших.
— Положим, большевиков прогонят, — допустил Бунин. — Но кто займет их место? Кто поведет Россию? Милюков? Шульгин? Или, не дай бог, Савинков со своими ушкуйниками? Где гарантии, что они будут лучше нынешних правителей?