Катастрофа. Бунин. Роковые годы

— Москва поражала своим богатством всех, кто бывал в ней, еще со времен Адама Олеария, — вставил свое слово Бунин. — Этому много содействовало ее удачное географическое расположение. Зимой и летом крестьяне подвозили сюда свои припасы для продажи, и цены здесь бывали в полтора-два раза дешевле петербургских. В начале нынешнего века в Москве было более четырех тысяч магазинов, торговавших лишь съестными и колониальными товарами. Эти магазины, как и трактирные заведения, были на каждом шагу. Впрочем, Леня, читайте дальше… Это все крайне интересно.

Зуров углубился в книгу: путешествующим предлагалось прежде всего посетить старинный Кремль — «этот русский Акрополь», ибо с Кремлем «связаны для каждого русского самые дорогие воспоминания прошлого, монастыри и церкви, которых более четырех сотен, Румянцевский музей на Знаменке с богатейшей в мире библиотекой и коллекцией картин, замечательное строение — Сухареву башню, уникальный в своем роде Художественно-промышленный музей на Сретенке, Красные ворота — триумфальную арку 1742 года».

— Все это большевики из-за ненависти к России уничтожили! — отметил Бунин. — Москва и впрямь была замечательна: изобильна, богата, красива и старинными улочками, и новейшей архитектурой.

Вера Николаевна сказала:

— А какая изумительная чистота на улицах, какой порядок!

— Да, — согласился Бунин, — мы часто гуляли по ночной Москве. И делали это совершенно спокойно: на каждом шагу городовые. Они денно и нощно берегли наш покой. А если случалось громкое преступление, то тут в дело вступала сыскная полиция и сам знаменитый граф Соколов: высоченного роста, атлетического сложения, красавец — все при нем. Исключительного ума и отваги был человек. Умел любое дело распутать.

— Ты, Ян, дружил ведь с Аполлинарием Николаевичем?

— Ну, тесной дружбы не было, но отношения сложились самыми добрыми. Гуляли и в «Вене», и у Тестова, в трактире Егорова. И потом, что мы заладили: Москва, Москва. Повсюду в России жить было вольготно и спокойно. Впрочем, не надо травить душу. Бог с ним, с былым изобилием. Хотя нищета, голод — страшные вещи. Мне на память пришел дикий, ни на что не похожий случай. Как вы помните, молодежь, среди нас находится племянница председателя Первой Государственной думы Сергея Андреевича Муромцева, доктора римского права, ординарного профессора Московского университета. Я имею в виду Веру Николаевну. Но суть не в том… — Бунин обратился к супруге: — Вера, ты помнишь, на Скатертный заходил доктор Крылов?

Та согласно кивнула.

Иван Алексеевич раскурил папиросу, ловко пустив затейливое колечко.

— Итак, в доме под номером двадцать два в Скатертном переулке, собственном владении Муромцевых, мне порой доводилось встречать некоторых депутатов Думы. Однажды я познакомился с очень милым, как в те годы любили вычурно выражаться, альтруистичным, человеком — Петром Петровичем Крыловым. Он был старше меня лет на десять, окончил в свое время медицинский факультет Московского университета. Ему прочили замечательное будущее ученого, но он предпочел работать в какой-то самарской дыре, бесплатно лечил бедняков. Впрочем, для тех лет в России случай обычный. Наряду со всякими смутьянами, злодеями, покусителями и цареубийцами было немало русских интеллигентов, шедших в народ, служивших ему. Этот самый врач по фамилии Крылов много печатал статей, которые призывали к «нравственности, добру и служению людям». Во время войны с японцами он добровольно ушел санитаром на фронт, спас сотни жизней, получил награды. После революции продолжал врачевать в своей глуши. И вот однажды я в Тургеневской библиотеке перелистывал какую-то советскую газету (это было, помнится, в начале тридцатых годов, в разгар «ударной коллективизации») и прочитал такое, отчего у меня волосы встали дыбом. Газета писала: «Под Саратовом пал жертвою людоедства бывший член Государственной думы врач Крылов. Он отправился по вызову в деревню к больному, но по дороге был убит и съеден». Кого винить в каннибализме? Крестьян, одичавших от голода? Или того, кто довел их до скотского состояния?

Я порой свою жизнь считаю «потерянной». Мой талант развивался постепенно и, думается, по нарастающей. Его расцвет должен был прийтись на вторую половину жизни. Но как «расцвести», если уже скоро четверть века прозябаю в нищете, без собственного угла? Ведь каждый день надо думать о том, чем платить за аренду жилья, на какие шиши питаться! И все это сделал Ленин со своими душегубами. Если когда-нибудь найдется досужий исследователь, которого заинтересует моя персона, то пусть он удивится: как от всех своих бед я не только не бросил литературу, но даже в старости создал кое-что, думается, значительное, не осрамил звание русского писателя!

— Иван Алексеевич, — вступила в разговор Галина, — несмотря на то что в России жизнь теперь вовсе не райская, почему же многие стремятся вернуться туда и уж все наверняка исходят тоской по родине?