Катастрофа. Бунин. Роковые годы

— Тут ничего удивительного нет. — Бунин пружинисто поднялся со стула и начал нервно ходить по комнате. — Всякому человеку свойственно любить родину, а русский человек поражен любовью к ней, как никто другой! Несколько десятков лет отделяют меня от детства и юности. Но вернись я сейчас в Елец или Озерки, где ребенком впервые чувствовал божественность каждого цветка, каждой березки, да и всего мироздания, когда я часами с некоторым ужасом вглядывался в небесную беспредельность, пытаясь понять, где все-таки ее край (ведь не может же быть без него?), то я испытал бы нечто чудесное. Я снова проникся бы теми далекими и острыми чувствами, я вновь испытал бы блаженную нежность к этому русскому полю, где между колосьев ржи голубеют васильки, где над головой это высокое, с легкими фантастическими облачками небо.

И необъяснимым путем вновь ко мне снизошло бы то самое восприятие мира, какое было в дни моего детства и отрочества. И я твердо знаю — это были бы самые счастливые мгновения в моей жизни. Ради таких минут можно отдать остаток жизни…

И подобные ощущения испытывает любой российский человек, после долгой разлуки вернувшийся на родину. Пусть не всякий отчетливо сознает это влечение, но инстинкт в каждом моем соотечественнике властно и сильно зовет его на родную землю. Когда-то я стал вести список моих знакомых, умерших на чужбине. Горько сказать, смерть то и дело косила моих друзей и близких или просто тех, с кем я был знаком. И я долго недоумевал, в чем дело: умирали не только от старости и болезней, гораздо чаще уходили в цветущем возрасте. В чем же загадка? И однажды я понял горькую истину: русский человек плохо приживается на чужой почве.

Магда, до того молча слушавшая Бунина, с некоторым сомнением произнесла:

— Но ведь, наверное, причина беженских страданий не только в одной тоске по Калужской или Воронежской губернии?

— Нет, в первую голову именно в тяжких, неутихающих страданиях по какой-нибудь нищей деревушке Петуховке, увязшей среди непроходимых болот, среди жалких осинок и тонких березок, — вскинулся Бунин. Чуть подумав, уже спокойным голосом добавил: — Конечно, есть и другие причины: наша эмигрантская бедность и положение людей второго сорта, коптящих тут небо по милости хозяев. Впрочем, велика ли милость сия? Сколько раз вспыхивало антирусское настроение в той же Франции! А пакт Молотова — Риббентропа? Ведь до рукоприкладства доходило, до уличных эксцессов, будто это мы, несчастные изгнанники, виноваты в том, что Сталин с Гитлером заигрывал.

— Увы, это так, — вздохнул Кугушев. — У нас, к примеру, никого друзей среди французов не появилось, хотя живем здесь уже двадцать лет.

— Да уж, никому мы, бедные русские, не нужны, — глубоко вздохнула Вера Николаевна, произнеся фразу, которую много раз слыхала от мужа.

Бахрах усмехнулся:

— Но есть еще нечто, о чем мы мало думаем, еще меньше говорим, но что, на мой взгляд, является первопричиной нашей обособленности.

Все с интересом воззрились на Александра Васильевича, а Бунин округлил глаза:

— Ну-ну?

— Характеры у нас слишком своеобразные.

— И даже беспокойные, — с некоторой ядовитостью произнесла Магда. — Уж сколько французы натерпелись от дебошей, драк, политических акций различных партий — от эсеров до синдикалистов, монархистов и экстремистов.

— Как много было шума после убийства кадета Набокова в двадцать первом году, — произнесла Вера Николаевна.

— Но зато какая благородная смерть! — воскликнула Ася. — Ведь стреляли в стоявшего рядом Милюкова, а Набоков заслонил его.

— Да, — задумчиво произнес Иван Алексеевич. — Такая самоотверженность в духе русского народа.

Пришла пора прощания, но никто не торопился уходить, все словно ждали: что еще скажет Бунин? И он сказал главное:

— Наши дети, внуки не будут в состоянии даже представить себе ту Россию, в которой мы когда-то (то есть вчера) жили, которую мы не ценили, не понимали, — всю эту мощь, сложность, богатство, счастье… И века не хватит поправить нашу глупость…

Попасть в Россию!

1

Еще осенью сорок второго года от Алданова в Грас пришел второй номер «Нового журнала», который, напомню, Марк Александрович вместе с Михаилом Цетлиным стал издавать в Америке вместо почивших «Современных записок». (Замечу, что «Новому журналу» была суждена завидная судьба, он выходит по сей день.)

Алданов засыпал Бунина просьбами: «Иван Алексеевич, высылайте нам свои рассказы».

И Бунин отправлял бандероли в Нью-Йорк, с трудом наскребая франки на почтовые расходы.

В первом номере «Нового журнала» появились два рассказа — «В Париже» и «Руся», во втором — чудная и трогательная новелла «Натали», в третьем — «Генрих», в четвертом — «Таня». Бунинское творчество неизменно оценивалось высоко — его рассказы открывали номера.

* * *

А теперь забавный штрих. Бандероль в разгар военных действий из США (!), в которой лежал второй номер «Нового журнала», дошел до Граса за восемь дней. В мирное время восьмидесятых годов письма Бахраха из Парижа шли в Москву больше месяца! Такие трудовые подвиги были возможны лишь в СССР.