Катастрофа. Бунин. Роковые годы

Удивительно хорошо! — с восторгом произносит Бунин. — Невозможно сказать ярче и короче. Каждый раз, вспоминая какие-нибудь пушкинские строки, словно впадаю в столбняк. Немею от восторга, от удивления. Во всей мировой литературе не найти ничего даже отдаленно похожего. Что можно нового сказать о Пушкине? Ничего! Можно лишь повторить давно истертые эпитеты и восклицания. Он уже давно перестал быть литературным фактом. Он вошел во всю нашу жизнь. Должно быть, есть в природе вещи, о которых мы даже не догадываемся. А то как же могло случиться, что какой-то негодяй неизвестными путями и неизвестно зачем проникает в Россию, делается родственником Пушкина, а затем убивает его. Нет, умом такое понять невозможно!

Бахрах вдруг тихо произнес:

На ветви сосны преклоненной,

Бывало, ранний ветерок

Над этой урною смиренной

Качал таинственный венок…

Бывало, в поздние досуги

Сюда ходили две подруги,

И на могиле, при луне,

Обнявшись, плакали оне.

— Это из седьмой главы «Онегина», — сказал Бунин. — Мало кто знает эти прелестные строки Пушкина, помнят лишь то, что в гимназии учили, или строфы, на кои музыка положена. Вот Вера Николаевна любит напевать «Гонимы вешними лучами». Об опере «Евгений Онегин» не говорю, да там многие строки в угоду либретто искажены. Но все-таки Пушкина помнят. Зато сколько других прекрасных поэтов — и ни четверостишия!

— Но ведь это естественный порядок вещей! — улыбнулся Бахрах. — Помните у Державина:

Река времен в своем стремленьи

Уносит все дела людей.

И топит в пропасти забвенья

Народы, царства и царей.

Вдруг Бунин что-то вспомнил, горячо сказал:

— Гораздо удивительней, когда разные умники посягали на литературные авторитеты Пушкина и Толстого…

— Советские умники?

— Это было бы неудивительно! Но еще при жизни Александра Сергеевича, после завершения «Евгения Онегина» в конце двадцатых — начале тридцатых годов, на него обрушился поток критических разносов. «Северная пчела» пыталась учинить разгром седьмой главы «Онегина», находя, что в ней нет «ни одной дельной мысли», а так, сплошное «балагурство». Ругали «Полтаву». Обвиняли Пушкина в каком-то антидемократизме, «литературном аристократизме» и прочей чуши. К хору недоброжелателей присоединились те, кто еще вчера восхвалял его взахлеб — журналисты «Сына Отечества» и «Московского телеграфа».

— Может, поэтому Александр Сергеевич не окончил «Онегина»? — спросил Бахрах.

Бунин вздохнул:

— Я иногда думаю, что и погиб он из-за травли. Ведь наверняка был очень ранимым. И это все от черной зависти литературной братии и от их глупости. Как и в наши дни, впрочем.

Бунин заметил, что Бахрах хочет, но не решается о чем-то спросить. Он шутливо стал подбодрять собеседника:

— Ну, смелей! А еще доблестным защитником Французской Республики были…

— Иван Алексеевич, почему после выхода «Избранных стихов» в двадцать девятом году вы перестали заниматься поэзией?

Бунин неопределенно пожал плечами:

— Вы, верно, хотели сказать, почему перестал печатать стихи? Ибо пишу я их или нет, об этом знать никто не может. — Помолчал, потом добавил: — Давайте лучше продолжим тему о литературных авторитетах.

— Давайте! Ведь даже Лев Николаевич посягал на авторитет самого Шекспира.

— Не только Шекспира, но и Данте, и Гёте, а смолоду поругивал и Гомера. Но к последнему изменил свое отношение. Лев Николаевич всю жизнь органически не переносил ложь, в том числе ложь притворством любви к тому, что вовсе не любят, а это очень частый грех. Он полвека носился с мыслью «развенчать» Шекспира. Еще в пятьдесят пятом году, вернувшись с Севастопольских редутов в Петербург, он в редакции «Современника» много говорил об этом. Думаю, что уже тогда он ругал Шекспира, чтобы досадить страстным почитателям драматурга — Тургеневу и Дружинину (последний перевел на русский язык «Короля Лира»).

Бунин поежился от холода. Темь сделалась плотной.

— Пойдемте домой! — предложил он. — Будем пить вечерний чай с печеньем, которое напекла Вера Николаевна. Я уже пробовал — очень вкусно.

Подымаясь в гору, в темноте осторожно наступая на каменистую дорогу, сказал:

— Да, Шекспир остался на пьедестале. Но сколько других, пусть меньших, но все же в свое время гремевших «гениев» носили на руках, а потом забыли о них. И порой забыли напрасно.

— Вы о Державине?

— Да, о нем! — И Бунин раскатистым голосом продекламировал:

На темно-голубом эфире

Златая плавала луна:

В серебряной своей порфире

Блистаючи с высот, она

Сквозь окна дом мой освещала

И палевым своим лучом

Златые стекла рисовала…

Бахрах продолжал:

На лаковом полу моем.

Сон томною своей рукою

Мечты различны рассыпал…