Катастрофа. Бунин. Роковые годы

— Я к вам с солидным предложением, а вы все шутите… Хорошо, две тысячи думских! — Он сделал широкий жест рукой, словно собирался этими думскими насорить в кабинете писателя.

— Вера Николаевна нальет вам рюмку водки, а я, знаете, сейчас занят. Собираюсь ехать выступать на Берег Слоновой Кости.

Спустя несколько месяцев, когда в городе захватили власть большевики, Бунин встретил этого Шпана. Он был гладко выбрит, сыт. На узких плечах висело дорогое английское пальто с широким хлястиком и накладными карманами.

Почесывая мизинцем багровый нос так, чтобы было видно массивное золотое кольцо с чьей-то монограммой, он важно произнес:

— А я ведь предлагал, батенька, вам хороший гешефт. Тоже могли бы жить по-человечески. Академик все-таки. Впрочем, заходите ко мне в театральный отдел…

* * *

Каждый день он видел страшные сны. Все время кто-то в них умирал из близких. Чаще всего брат Юлий. Зато умершие отец и мать всегда виделись живыми и бодрыми. В те дни Бунин записал: «Ах, эти сны про смерть! Какое вообще громадное место занимает смерть в нашем и без того крохотном существовании! А про эти годы и говорить нечего: день и ночь живем в оргии смерти. И все во имя „светлого будущего“, которое будто бы должно родиться из этого дьявольского мрака. И образовался на земле уже целый легион специалистов, подрядчиков по устроению человеческого благополучия. „А в каком же году наступит оно, это будущее? — как спрашивает звонарь у Ибсена. — Всегда говорят, что вот-вот…“»

* * *

Одесса все еще была оккупирована иностранцами. Порядка в городе не было. Каждый день кого-то грабили, убивали. Зато всякие пройдохи набивали себе мошну. 28 августа 1918 года Иван Алексеевич записал в дневник:

«Пятый час, ветер прохладный и приятный, с моря. За воротами стоит ландо, пара вороных лошадей — приехал хозяин дачи, ему дал этих лошадей приятель, содержатель бюро похоронных процессий, — кучер так и сказал — „это ландо из погребальной конторы“. Кучер с крашеной бородой.

Чуть не с детства я был под влиянием Юлия, попал в среду „радикалов“ и чуть не всю жизнь прожил в ужасной предвзятости ко всяким классам общества, кроме этих самых „радикалов“. О проклятие!»

Все время жили надеждами на улучшение жизни и неизменно засыпали и просыпались со страхом: что еще сегодня будет? Налет какой-нибудь банды? Поджог? Грабеж — с убийством или без?

Тридцать первого августа в четыре часа дня воздух сотряс страшной силы взрыв, затем другой, третий. Бунин выглянул в окно. Горизонт был затянут черным дымом. Вдруг, словно некий адский салют, полный гари воздух разрезало пламя. Один за другим взлетело еще несколько огненных смерчей.

Хлопнули ставни, где-то звякнули разбивающиеся стекла. По улице неслись бабы, дети, старухи.

— Спасаться надо! — махнула Бунину рукой какая-то женщина с полными белыми плечами, выскочившая во двор едва ли не в нижней рубашке.

— Куда ее несет? И что это рвется? — с интересом произнес Бунин. — Вера, я пойду узнаю.

Когда он вернулся, то принес две новости, и обе неясные.

Про взрывы говорили, что рвались пороховые склады, оставленные якобы большевиками. Вторая новость — стреляли и ранили Ленина.

Четвертого сентября «Известия» ВЦИК напечатали краткую информацию: «Вчера по постановлению ВЧК расстреляна стрелявшая в тов. Ленина эсерка Фанни Ройтман (она же Каплан)».

— Узнал сегодня нечто совершенно поразительное! — с удивлением произнес Бунин, вернувшись в тот день домой после долгой прогулки к морю.

— Троцкий принял православие? — улыбнулась Вера.

— Это невозможно: бесы боятся православного креста. Помнишь «оберегайки» в Васильевском — крестьяне на дверях три креста рисуют. Это означает, что дом обережен от нечистой силы. Ну да ладно! А дело в том, что тебе просили сказать привет — кто бы думала? — супруги Цетлины. Они здесь. И мечтают уехать во Францию. В Париже у них квартира. Нас с собой зовут.

— Я из России не уеду! Скоро большевиков прогонят.

— «Надежды юношей питают…» Хотя я тоже верю в это доброе дело. Иначе как жить? Но ты, Вера, не даешь мне возможности поведать самое любопытное. Помнишь фамилию девицы, которая в вождя мирового пролетариата стреляла?

— Монблан? — наморщила лоб Вера.

— Это вершина в Альпах. А покусительницу зовут Каплан. Ее хорошо знали Цетлины. Они участвовали в ее судьбе. Каплан одиннадцать лет пробыла на каторге. За подготовку, как они выражаются, теракта. Взорвалась бомба преждевременно, ранила Каплан. Киевский военно-полевой суд приговорил ее к вечной каторге. Временное правительство освободило ее и направило в Евпаторию. Там после Февральской революции организовали санаторий для преступников. Видишь, Керенский заботливо относился к тем, кто готовил на Руси смуты. И вот когда эта девица приехала из Евпатории, то была у Цетлиных, покровителей эсеров. Каплан жила у них несколько дней, потом они дали ей денег, и она куда-то отправилась.