Чингисхан шел к созданию своего «улуса». Слово это буквально означает «народ, образующий государство-владение»[319]
. Создав свою кочевую державу, Чингисхан стал, по обычаям кочевников, делить государство на уделы между своими сыновьями и близкими родственниками. ЧингисханБ.Я. Владимирцев отмечал, что произошло перенесение понятий о родовой собственности на категорию «народ-государство». Именно с этим историческим обстоятельством напрямую связано монгольское право наследования собственности: государственная территория, принадлежащая одному роду, делится на уделы между членами правящей семьи. «Нам не известно ни одного случая, — писал Б.Я. Владимирцев, — когда бы не кровно связанный с родом Чингисхана был бы принят тем или другим образом в среду царевичей и сделался бы членом их «золотого рода»... Тайши, чинсанги и зайсанги, как бы могущественны они ни становились, никогда не могли и мечтать войти в род Чингиса: тайджи надо было родиться, родство по женской линии не давало никаких прав в этом отношении. Поэтому монгольским ханом, владыкой всех монголов, мог быть только потомок Чингисхана, создавшего империю — державу для себя и своего рода»[320]
. Все остальные племена и роды, вошедшие в состав монгольской империи Чингисхана, становились слугами его рода.Итак, государственная территория — достояние рода — делилась на уделы между членами семьи, которыми считались: дети хана, жена и мать, а также родные братья. В.В. Трепавлов уточнил, что такое «род»: «Вся держава, созданная в ходе войн, рассматривалась как сфера управления одной-единственной ветви рода борджигинов»[321]
.Как отметила Т.Д. Скрынникова, автор новейшего труда о Монгольской империи XIII в., «основным принципом социальной организации монголов является генеалогия, подтверждавшая членство в этом социальном единстве, членство в клане определяло доступ к пастбищам и распределение ресурсов. Генеалогия была инструментом регулирования социальных связей, определяла иерархию и легитимировала отношения власти и властвования».[322]
Природа монгольского «пожалования» заключалась в том, что, по словам Плано Карпини, «все настолько находится в руке императора, что никто не смеет сказать: