Категория трудности

Первый снежный брусок я еще волочил по снегу. Положил его у входа в пещеру, решив построить здесь стенку на случай сильного ветра. Обратно шел во весь рост! От пещеры до моего карьера не более семи-восьми метров. Только на полпути пришлось отдыхать... Снежные опилки летели во все стороны, брызгали мне в лицо и приятно кололись острыми прохладными иголками. Я подставлял лицо ближе.

Каждый раз после отдыха рука моя становилась тверже и уверенней. Но уставал быстро. Очень скоро наступал момент, когда, изнеможенный, терял способность управлять ею. И тогда она двигалась будто сама — под действием одного лишь настырного, отупело-бездумного желания. Пила в таких случаях не резала — она вяло елозила вхолостую где-то внутри распила, не касаясь зубьями снега.

Когда выдохся окончательно, подумал: «Почему правая? Можно и левой, хоть и труднее... Это хорошо, что труднее! Надо левой...» Пила идет вкривь и вкось. Ребро получается ломаное, кривое. Но разве я пилю? Я не пилю — я качаю кровь, даю ей разгон... Трудное дело — гонять по жилам собственную кровь! Силы уходят... рука немеет, почти не двигается... Мне только кажется, что она двигается. Мне только хочется, чтобы она двигалась.

Я бросаю пилу и, растянувшись на спине, отдыхаю. Может, не стоит? Нет. Стоит! Ведь выскочил из самого тяжелого, самого трудного... Стоит! Еще час-полтора умной работы! Умной! Без перебора, без переоценки возможностей, понемногу прибавляя время и сокращая отдых, прислушиваясь к себе, как настройщик рояля к инструменту. Я хватаюсь за пилу, и снова лицо мое осыпают снежные брызги.

* * *

Стенка получалась корявая. Ребята, сидя в пещере, следили за мной сквозь проем и смеялись... если смехом можно назвать вялый перекос измученных, задубевших от мороза и ветра лиц.

Я вдруг заметил, что моя защита от ветра и впрямь курам на смех — ветер дул с другой стороны.

— Самый ценный труд — мартышкин, — сказал Кавуненко. — Это он сделал мартышку человеком.

Правдивая шутка. Стенка окончательно привела меня в чувство. Приступ гипоксии длился часа полтора, а пережитых чувств, ощущений и всяких подробностей хватило бы на год.

— Правдивая шутка, — сказал я вслух. — Не забудь о ней, когда пойдем дальше к вершине...

— Он никак на вершину собрался? — усмехнулся Кавуненко. — Семь пятниц на неделе... — Неожиданно добавил: — Тогда ужин готовь.

При слове «ужин» Пискулов брезгливо поморщился и молча стал разбирать спальный мешок. Кавуненко вытянул ногу и как бы нечаянно положил ее на спальник. Юра пытался сбросить, но тот упирался, равнодушно глядя куда-то в свод пещеры.

— Еще один... — сказал он мне, кивнув в сторону Пискулова. — Перешла икота на Федота. Веселая ночь у нас нынче будет. — И, резко повернувшись к Пискулову, зло кинул: — Брось валять дурака! Сначала ужинать, потом спать... Чуть горняшка зацепила, и с ходу в мешок — помирать!

Юра сразу обмяк, дыхание стало откровенно тяжелым и частым. Рукавом штормовки отер вспотевшее лицо и сидел неподвижно, уронив руки на колени. Ему и до этого было худо, но он бодрился, скрываясь от Кавуненко. Теперь, когда понял, что Кавуненко все равно знает, прятаться не имело смысла, и он отпустил себя. Я протянул ему облатку с таблетками аскорбинки, но он не шевельнулся.

— Ну что? Рот ножом разжимать? — Володя сказал это кисло, без обычной твердости, словно выбился из сил. Юра удивленно посмотрел на него, положил на язык пару таблеток и задвигал челюстями механически, выполняя нужное, но неприятное дело.

Мы с Кавуненко вылезли из пещеры. Температура быстро падала. Пар от дыхания мгновенно кристаллизовался и оседал на лице и вороте одежды, припудривая их изморозью.

Я сказал Володе, что он зря расставил точки над «и» — желание скрыть болезнь давало Пискулову силы бороться с собой.

— Хоть на этом держался бы...

Кавуненко притулился к снежному брустверу и долго молчал. Мне показалось, что он засыпает. Я тронул его за плечо.

— Ну что? Что?! Думаю я, думаю... Ерунда это все. На этом не продержишься. Через полчаса решил бы стать честным: нельзя, мол, скрывать от ребят... Люди слишком благодушны к себе, даже когда ведут войну против себя же. Тут грубость нужна. Мордовать себя надо. А лучше, когда другие мордуют. Обозлить бы его...

— Человек должен сам справиться...

— «Должен»! Все у вас «должен»... Моралисты... Ты час назад ничего не был должен. Альпинизм называл глупостью. Может, и прав был...

Я понял не сразу. Ждал, что последняя фраза обернется, как всегда, очередной едкой шуткой. Но он смотрел в сторону, боясь заглянуть мне в глаза. Помолчав, он вяло опустился на снег и добавил:

— Пошутил я. Не волнуйся...

Я сделал вид, что поверил. Но в душе все же заподозрил... «Воюет не столько с Пискуловым, сколько с собой», — подумал я.

А до вершины оставался один переход... Всего лишь полкилометра... Полкилометра? Пятьсот метров вверх! Сто шестьдесят пятый этаж! Только не по готовым ступенькам... Но лучше об этом не думать. Лучше думать, что позади семь «кило» вертикали, год подготовки... Нет, не год — шесть лет! Или больше?..