Катер связи

строчка!

А вот —

валится с ног

шалавая пичужка —

тряпичница,

пьянчужка,

салонный клоунок.

Но что-то ей велит,

и —

как зимою ветки,

бог

изнутри

звенит,

и —

мраморнеют веки.

А вот

пошляк,

шаман,

впрямь —

из шутов гороховых!

Ему —

подай шампань,

116

и баб —

да и не ромовых!

Но вдруг внутри приказ

прорежется сурово,

и он —

народный глас,

почти Савонарола!

Поэзия чудит,

когда нас выбирает,

а после не щадит

и души выбивает.

Но кто нам всем судья?

Да,

для мещан мы «в тлене»,

но за самих себя

мы сами —

искупленье!

117

* * *

В. Корнилову

Предощущение стиха

у настоящего поэта

есть ощущение греха,

что совершен когда-то, где-то...

Пусть совершен тот грех не им —

себя считает он повинным,

настолько с племенем земным

он связан чувством пуповины.

И он по свету сам не свой

бежит от славы и восторга

всегда с повинной головой,

но только поднятой высоко.

Потери мира и войны,

любая сломанная ветка

в нем вырастают до вины —

его вины, — не просто века.

И жизнь своя ему страшна —

она грешным-грешна подавно.

Любая женщина — вина,

дар без возможности отдарка.

118

Поэтом вечно движет стыд,

его кидая в необъятность,

и он костьми мосты мостит,

оплачивая неоплатность.

А там, а там — в конце пути,

который есть, куда ни денься,

он скажет: «Господи, прости...» —

на это даже не надеясь.

И дух от плоти отойдет,

и — в пекло, раем не прельщенный,

прощенный господом, да вот

самим собою не прощенный.

119

* * *

Когда, плеща невоплощенно,

себе эпоха ищет ритм,

пусть у плеча невсполошенно

свеча раздумий горит.

Каким угодно тешься пиром,

лукавствуй, смейся и пляши,

но за своим столом — ты Пимен,

скрипящий перышком в тиши.

И что тебе удар циклона,

когда ты в келье этой скрыт,

и, как лиловый глаз циклопа,

в упор чернильница глядит!

120

ПАМЯТИ УРБАНСКОГО

Урбанский Женька, черт зубастый,

меня ручищами сграбастай,

подняв, похмельного с утра,

весь напряженный, исподлобный,

весь и горящий, и спаленный

уже до самого нутра.

В рыбацкой кепке, грубом свитре

ты появись, разбойно свистни,

как в нашей юности, когда

без славы жили мы и грошей,

но жизнью все-таки хорошей,

горя — не то чтобы коптя.

Да, были мы несовершенны,

но в нас кричала оглашенно

по совершенству маета.

Мы баб любили, водку дули,

но яро делали мы дубли,

сгорая так, что дым из рта!

И там, в пустыне азиатской,

на съемке пышной и дурацкой,

среди, как жизнь зыбучих, дюн,

121

ломясь всей кровью, шкурой, шерстью,

как сумасшедший, к совершенству,

ты крикнул: «Плохо! Новый дубль!»

Искусство — съемка трюковая,

та трюковая, роковая,

где выжимают полный газ.

От нас — поэтов и актеров —

оно, как Молох, ждет повторов —

все совершенней каждый раз!

И все смертельней каждый раз!

Пусть незаметна будет дурням

грань между каждым новым дублем,

пусть нам захватывает дух,

пусть мы у пропасти, у края,

но, на последнем погибая,

мы побеждаем первый дубль!

Так ты упал в пустыне, Женька,

как победитель, а не жертва.

И так же вдаль-наискосок

тянулись руки к совершенству —

к недостижимому блаженству,

хватая пальцами песок...

122

ТАК УХОДИЛА ПЬЯВ

И был Париж, был зал, и перед залом,

на час искусство прыганьем поправ,

острило что-то и вертело задом...

Все это было — приложенье к Пьяв.

И вот она вошла, до суеверья

похожая на грубого божка,

как будто в резвый скетч, ошибшись дверью,

усталая трагедия вошла.

И над белибердою балаганной

она воздвиглась, бледная, без сил,

как будто бы совенок больноглазый,

тяжелый от своих разбитых крыл.

Кургузая накрашенная кроха,

она, скрывая кашель, чуть жива,

стояла посреди тебя, эпоха,

держась на ножках тоненьких едва.

На нас она глядела, как на Сену,

куда с обрыва бросится вот-вот;

и мне хотелось кинуться на сцену

и поддержать — иначе упадет.

123

Но — четкий взмах морщинистой ручонки!

Вступил оркестр... На самый край она

ступила... Распрямляясь обреченно,

дрожа, собрала музыку спина.

И вот запело, будто полетело,

упав от перевешивавших глаз,

хирургами искромсанное тело,

хрипя, переворачиваясь, — в нас!

Оно, летя, рыдало, хохотало,

шептало, словно бред булонских трав,

тележкой сен-жерменской грохотало,

сиреной выло. Это было — Пьяв.

Смешались в ней набаты, ливни, пушки,

заклятья, стоны, говоры теней...

Добры, как великаны к лилипутке,

мы только что невольно были к ней.

Но горлом горе шло, и горлом — вера,

шли горлом звезды, шли колокола...

Как великанша жалких Гулливеров,

она, играя, в руки нас брала.

А главным было в ней — артисте истом,

что смерти, уже близкой вопреки,

шли ее- горлом новые артисты, —

пусть оставляя в горле слез комки.

Так, уходя со сцены, Пьяв гремела,

в неистовстве пророчествуя нам.

Совенок пел, как пела бы химера,

упавшая на сцену с Нотр-Дам!

124

Так мала в этом веке пока что

человеческой жизни цена...

Под голубкою мира Пикассо

продолжается всюду война.

Наших жен мы поспешно целуем,

обнимаем поспешно детей,

и уходим от них, и воюем

на войне человечьих страстей.

Мы воюем с песками, снегами,

с небесами воюем, землей;

мы воюем с неправдой, долгами,

с дураками и сами с собой.

И, когда умираем, не смейте

простодушно поверить вполне

ни в инфаркт, ни в естественность смерти

мы убиты на этой войне.

И мужей, без вины виноватых,

наши жены, приникнув к окну,

провожают глазами солдаток

на суровую эту войну...

125

ЛЮБИМАЯ, СПИ..

Соленые брызги блестят на заборе.

Калитка уже на запоре.

И море,