Катер связи

блошиный рынок,

и торгуйся умненько.

Среди стольких птичек-рыбок

эта птичка —

уника!

Покупателей открытых

нет сегодня на вождя,

но с достатком шитых-крытых:

по глазам их вижу я.

Посмелей —

так будет лучше,

а то дуче трескается.

149

Кому дуче,

кому дуче!

Никому не требуется?»

«Сюда подходите, синьоры, —

здесь продаются письма.

Самые настоящие —

видите штемпеля?

Прошу не отклеивать марок —

читайте, не торопитесь...

Писем на всех достаточно —

целые штабеля.

Пожалуйста, век восемнадцатый:

«...Я буду вас ждать хоть вечность».

Пожалуйста, век девятнадцатый:

«...Я буду вас ждать хоть сто лет».

А вот и двадцатый, синьоры:

«...Чего ты все крутишь и вертишь?

Уже я потратил два вечера,

а результата нет».

Вот первая мировая,

а это уже вторая...

(К несчастью, цензурные вымарки

временем не сняло...)

А если третья случится —

синьоры, я представляю,

и вы представляете, думаю, —

не будет писем с нее.

Синьоры, по-моему, письма

дороже всяких реликвий,

но продают их дешево,

а я покупаю, старик.

150

Письма — странички разрозненные

книги, быть может, великой,

но нету такого клея,

чтоб склеить все вместе их». —

«Синьор, вам не кажется странным,

что вы — продавец писем?» —

«Странным? А что тут странного?

Ага, угадал — вы поэт...

А вам не кажется странным,

что вы продавец песен?

В мире так много странного,

а, в сущности, странного нет...»

«Мама Рома, мама Рома,

как тебе не совестно?

Тощ супруг, как макарона,

да еще без соуса.

Меня совесть не грызет —

кровь грызет игривая.

Дай,

правительство,

развод,

или —

эмигрирую!»

— Синьор доктор, объясните мне, какое я

животное?

— Не понимаю вашего вопроса, синьора.

— Чего ж тут не понимать, синьор доктор!

Встаю и сразу начинаю штопать, гладить, готовить

завтрак мужу и детям — словом, верчусь, как

белка в колесе.

151

Сама поесть не успеваю — остаюсь голодная,

как волк.

Иду на фабрику и целый день ишачу.

Возвращаюсь в автобусе и шиплю на всех от злости,

как гусыня.

Захожу в магазин и тащусь оттуда, нагруженная,

как верблюд.

Прихожу домой и снова стираю, подметаю,

готовлю — в общем работаю, как лошадь.

Падаю в кровать усталая, как собака.

Муж приходит пьяный, плюхается рядом и

говорит: «Подвинься, корова».

Какое же я все-таки животное, синьор доктор,

а синьор доктор?

«Исповедь кончается моя,

падре.

Нет волос, как прежде, у меня —

патлы.

Вы учили, падре, не грешить,

думать.

Я старалась, падре, так и жить —

ДУРа.

Ничего не помню, как во сне.

Зряшно

так жила я праведно, что мне

страшно.

Согрешить бы перед смертью, но

поздно.

Лишь грехи, что были так давно,

помню.

Мне уже не надо ничего —

бабка.

152

Далеко до школьного того

банта.

Подойдите, что-то вам скалку,

внучки.

Истину, что крестик, вам вложу

в ручки.

Вы не бойтесь, внученьки, грехов

нужных,

а вы бойтесь, внученьки, гробов

нудных.

Вы бегите дальше от пустой

веры

во грехи, как будто в лес густой,

вербный.

Вы услышьте, внученьки, тихи

в стонах:

радость перед смертью — лишь грехи

вспомнить...»

«Счастливые билетики,

билетики,

билетики,

а в них мотоциклетики,

«фиатики»,

буфетики.

Не верьте ни политике,

ни дуре-кибернетике,

а верьте лишь в билетики,

счастливые билетики...

Сейчас на вас беретики,

а завтра вы — скелетики.

Хватайте же билетики,

счастливые билетики!»

153

«Если вы с неудач полысели,

то синьоры, не будьте разинями —

вы купите себе полицейского

Бейте,

плюйте,

замечательного, резинового.

пинайте,

тычьте,

а когда его так поучите —

облегченье хотя бы частичное

в этой жизни треклятой получите...» —

«А резиновых членов правительства,

вы скажите,

у вас не предвидится?» —

«Обещать вам даже не пробую.

Сожалею, синьор, —

все проданы».

«Руки прочь,

руки прочь

от Вьетнама!

Бросим стирку нашу,

как-никак,

дочь,

я мама.

Ну за что они бомбят

тех детишек —

вьетнамят,

или все бездетны,

или врут газеты?»

«А я — плевал я на Вьетнам!

Мне бы — тихо жить.

154

Мне —

заплатку бы к штанам

новую пришить!»

«Синьор сержант,

синьор сержант,

у Пьяцца ди Эспанья

искала я себе сервант

и секретер для спальни.

И вдруг — витрина,

в ней кровать,

а на кровати девка,

в чем родила, конечно, мать,

лежит и курит дерзко.

А рядом с девкою лежат

кальсоны чьи-то сальные

и сверх того,

синьор сержант,

пустые...

эти самые.

А над стыдобищем таким

написано:

«Скульптура».

Синьор сержант,

спасите Рим

и римскую культуру!» —

«Рим спасти, синьора, сложно...

Что поделать —

молодежь...

А что можно,

что не можно —

в наши дни не разберешь...»

155

«Стриптиз, наоборот,

сейчас у нас в новиночках». —

«Что это за штуковина?» —

«А делается так:

выходит, значит, дамочка —

лишь бляшечки на титечках,

а после одевается,

и в этом — самый смак». —

«Старо...

На сцену жизни

все выползают голыми,

а после одеваются

в слова,

слова,

слова,

но под словами все-таки

друга друга видят голыми.

Стриптиз наоборот — ля вита такова...»

— Синьор, я хозяин бара, и конечно, это не мое

дело; но я хотел бы предупредить вас, что

женщина, подсевшая к вашему столику, —■

извиняюсь, мужчина...

— Что за странная шутка!

— К сожалению, это не шутка, а жизненный опыт,

синьор. Обратите внимание на руки и ноги — они

чересчур крупные, мускулистые. Растительность

снята с лица специальной пастой. Длинные

волосы — или парик, или свои, отпущенные. Вас,

может быть, ввела в заблуждение выпуклая форма

груди? Это следствие парафиновых инъекций.