Каторга

– Совсем здоров?

– Так точно, совсем здоров, ваше высокоблагородие.

– Гм… Может, у тебя сердце болит?

– Никак нет, ваше высокоблагородие, николи не болит.

– Да ты знаешь, где у тебя сердце? Ты! В этом боку никогда не болит? Ну, может, иногда – понимаешь, иногда – покалывает?

– Никак нет, ваше высокоблагородие, николи не покалывает.

Доктор даже свой молоточек со злостью бросил на стол.

– Смотри на меня! Кашель хоть у тебя иногда бывает? Кашель?

– Никак нет, ваше высокоблагородие. Кашля у меня никогда не бывает.

Доктор взбешен. Доктор чуть не скрежещет зубами. Он смотрит на арестанта полными ненависти глазами. Ясно говорит взглядом: «Да хоть соври ты, соври что-нибудь, анафема!»

Но арестант ничего не понимает.

– Голова у тебя иногда болит? – почти уже шипит доктор.

– Никак нет, ваше высокоблагородие.

Доктор садится и пишет: «Порок сердца».

Даже перо ломает со злости.

Смотритель заглядывает в акт освидетельствования.

– От телесного наказания освобожден. Ступай!

Все облегченно вздыхают. Всем стало легче.

– В пот вогнал меня, анафема! В пот! – говорит мне потом доктор. – Ведь этакий дуботол, черт! «Здоров»! Дьявол! А ведь что поделаешь? Восемьдесят плетей! Ведь это же смертная казнь! Разве можно? Если б они видели, к чему приговаривают.

– Ваше высокоблагородие, нельзя ли поскореича! – пристали в Рыковской тюрьме к помощнику смотрителя два оборванных поселенца, один, Бордунов, – длинный как жердь, другой – покороче, когда мы с помощником смотрителя зашли днем в канцелярию.

– Ладно, брат, ладно. Успеешь!

– Помилуйте, ваше высокоблагородие. У меня хозяйство стоит. Рабочее время. Нешто можно человека столько времени держать? День теряю. Нешто возможно? Ваше высокоблагородие, явите начальническую милость! – Это приставал длинный как жердь.

Тот, что был покороче, даже шапку оземь бросил:

– Жисть! Волы стоят не кормлены, а тут не отпущают!

– Да вы зачем пришли? – спросил я.

– Пороться, ваше высокоблагородие, пришли, – отвечал длинный.

– Драть нас, что ли, будут, – пояснил короткий.

– А за что?

– Про то мы неизвестны!

– Начальство знает!

– За водку! – объяснил мне помощник смотрителя. – «Самосядку» (домодельную водку) курили.

– Никакой водки мы не курили!

– Жрать нечего, а то – водку!

– С поличным их поймали. Я ж и накрыл. С топором вот этот, большой-то, на меня бросился!

– Врет он все, ваше высокоблагородие, не верьте ему. Вовсе я на него с топором не бросался, а что бочонок топором расшиб – это верно. Вот его зло и берет. Зачем бочонок расшиб, – ему не досталось!

Помощник смотрителя буркнул что-то и выбежал взбешенный. Все кругом улыбались.

– Ты чего же, дурья голова, его злишь? Ведь хуже, брат, будет.

– Да ведь зло возьмет, ваше высокоблагородие. День теряем. Волы некормленные стоят.

– Нешто мы супротив дранья что говорим. Драть закон есть. А чтоб человека задерживать, закона нет.

Мы встретились с помощником смотрителя на дворе.

– Сегодня будут пороть пятерых по приговорам да вот этих двух! – пояснил он мне. – По приговорам что за порка! Только мажут! Приговоры – это не наше дело. Это в России постановлено. Те нам ничего не сделали. А вот этим двум мерзавцам показать надо.

Порка состоялась около пяти часов.

Мы с доктором пришли в канцелярию.

В сенях, широкие двери которых были открыты на двор, стояла «кобыла», лежали две аккуратно связанные вязанки длинных, аршина в два, розог.

– Доктор! Доктор! – заговорили по тюремному двору, и перед открытыми дверями сеней моментально образовалась толпа арестантов.

В тусклой и хмурой канцелярии по стенке стояло семь человек. В дверях с плетью стоял палач.

Было тяжело, хмуро и страшно.

– Подходи.

Первым подошел Васютин Иван, молодой парнишка, бродяга, не помнящий родства, – 30 розог.

За ним шли двое кавказцев, потом еще один русский, бежавший из сибирской тюрьмы. Все – приговоренные к телесному наказанию по суду.

Сначала читали приговор, причем все в канцелярии вставали.

Затем шло освидетельствование, опрос, подвергался ли раньше телесным наказаниям, доктор писал акт освидетельствования.

Приговоренному подали бумагу:

– Грамотный? Подпиши!

– Что это? – спросил я.

– Расписка, что получил телесное наказание.

– Зачем?!

– Такой порядок.

Русские были оба грамотны и расписались, причем у Васютина буквы распрыгались вверх и вниз на полвершка друг от друга.

Рука его не дрожала, а ходуном ходила.

Татары долго не понимали, что от них требуется, им разъяснили через переводчика-арестанта, – тот с ними очень долго разговаривал, махал руками, о чем-то спорил и наконец говорил:

– Неграмотная она, вашескобродие!

Это тянулось ужасно, мучительно долго.

– Раздевайся! – кричали татарину. – Слышишь, ты, раздевайся! Переводчик, да скажи ему, чтоб он раздевался! Что ты стоишь как болван?

Переводчик начинал говорить, кричать, махать руками, приседал даже зачем-то. Кавказец смотрел хмуро, недоверчиво, отвечал односложно, мрачно.

– Раздевайся! – кричали ему все и показывали жестами, чтобы снимал рубаху.

Кавказец наконец медленно разделся.

Доктор подходил к нему с трубочкой и молоточком. В глазах кавказца светились недоверие и страх. Он пятился.