Каторга

По обычаю, вся камера должна следить за тем, чтоб имущество майданщика было цело. За то и по 15 копеек в месяц на брата берут.

Но Рыковская кандальная – самая голодная из тюрем.

– Разве у нас, ваше высокоблагородие, дадут человеку подняться? – со злостью говорит Хрусцель. – Зависть берет, как у человека что заведется. Злоба… У нас ничего нет, пусть и у другого не будет! По злобе одной всего лишат.

Однажды, вернувшись в камеру, Хрусцель увидел, что ящик разломан. Ни денег, ни товару не было.

Кандальная уходила, улыбаясь.

– Спички жгли, папиросы раскуривали.

Самые голодные жиганы на нарах дрыхли!

– Нажрались!

А три арестанта, самых отчаянных, из породы иванов, перед тем проигравшиеся догола, теперь сидели и на деньги в карты играли.

Ящик из-под свечей был не только разломан, а еще наделали всяких гадостей.

– Вошел – хохочут. Голова у меня пошла кругом, света невзвидел, – говорит Хрусцель.

– Шибко Хрусцель в те поры выл и об нары головой бился! От жадности! – рассказывают арестанты.

Наплакавшись, Хрусцель пошел к смотрителю и предложил себя в палачи. В то время при Рыковской тюрьме эта должность была свободной.

Смотритель был человек жестокий, и Хрусцель сразу сделался его любимцем. Драл Хрусцель невероятно.

– Кожу спускал – это верно. Не драл, а резал лозой. Шибко я в те поры всех их ненавидел.

Но затем у Хрусцеля «сердце отошло»: трое арестантов, которые сломали ящик, были приговорены за что-то к плетям, и наказывать их надо было Хрусцелю.

– Есть Бог на свете! – говорит Хрусцель и до сих пор еще ликует, когда рассказывает об этом наказании.

Радостью горит все его лицо при воспоминании.

– Через плечо их драл.

Удар плетью через плечо – самый жестокий.

– Боялся одного, чтоб сознания не лишились, – доктора отнимут. Нет, выдержали. Всем сполна дал.

Врагов Хрусцеля истерзанными, искалеченными, еле живыми унесли в лазарет.

– С тех пор перелом вышел. Порю – как велят. А лютости той нет. Мне все одно. Только бы начальническую волю исполнить.

Хрусцель живет в маленьком домишке. Ему выдали сожительницу. Молоденькая татарка. У них уже двое детей.

Доходы с каторги дали ему возможность обзавестись необходимым.

– У меня и корова есть. Две овцы! Свиней развожу на продажу! – любуется сам своим хозяйством, показывая его постороннему, Хрусцель.

Он занимается земледелием. У него огород.

– Сам все сажал.

И татарка, и он очень любят чистоту. В доме у них все блестит как стеклышко. А в переднем углу, на чистенькой полочке, лежат бережно казенные вещи: плеть, деревянная мыльница, бритва, – головы арестантам бреет тоже палач.

– Дэты, дэты нэ растаскайте прутья! Батка сердит будэт! – кричала татарка двум маленьким славным ребятишкам, игравшим в сенях прутьями, которые нарезал Хрусцель сегодня для предстоящего телесного наказания.

– Жалюны, жалюны – ужасти! – обратилась ко мне татарка, смеясь, и в ее смехе и в том, как она коверкала речь, было что-то детское и очень милое.

Таким странным казалось это блестевшее как стеклышко, полное детского лепета логово палача.

– Ну, вот я и устроился! – говорил мне Хрусцель, показывая свое «домообзаводство».

– А каторга не трогает у тебя ничего? Не разоряет?

– Не смеют. Знают – убью. Подсолнух тронут – убью.

И по лицу, с которым Хрусцель сказал это, можно быть уверенным, что он убьет.

А тех, относительно кого вполне уверены, что «он убьет», каторга не трогает.

Телесные наказания

Уголовное отделение суда. Публики два-три человека. Рассматриваются дела без участия присяжных заседателей: о редакторах, обвиняемых в диффамации, трактирщиках, обвиняемых в нарушении питейного устава, бродягах, не помнящих родства, беглых каторжниках и т. п.

– Подсудимый Иван Груздев. Признаете ли себя виновным в том, что, будучи приговорены к ссылке в каторжные работы на десять лет, вы самовольно оставили место ссылки и скрывались по подложному виду?

– Да что ж, ваше превосходительство, признаваться, ежели уличен.

– Признаетесь или нет?

– Так точно, признаюсь, ваше превосходительство.

– Господин прокурор?

– Ввиду сознания подсудимого от допроса свидетелей отказываюсь.

– Господин защитник?

– Присоединяюсь.

Две минуты речи прокурора. О чем тут много-то говорить?

– На основании статей таких-то, таких-то, таких-то…

Две минуты речи защитника «по назначению». Что тут скажешь?

Суд читает приговор:

– …К наказанию восемьюдесятью ударами плетей…

И вот этот Иван Груздев в канцелярии Сахалинской тюрьмы подходит к доктору на освидетельствование.

– Как зовут?

– Иван Груздев.

Доктор развертывает его «статейный список», смотрит и только бормочет:

– Господи, к чему они там приговаривают!

– Сколько? – заглядывает в статейный список смотритель тюрьмы.

– Восемьдесят.

– Ого!

– Восемьдесят! – как эхо повторяет помощник смотрителя. – Ого!

– Восемьдесят! – шепчутся писаря.

И все смотрят на человека, которому сейчас предстоит получить восемьдесят плетей. Кто с удивлением, кто со страхом. Доктор подходит, выстукивает, выслушивает.

Долгие, томительные для всех минуты.

– Ну? – спрашивает смотритель.

Доктор только пожимает плечами.

– Ты здоров?

– Так точно, здоров, ваше высокоблагородие.