Каторжанка

Старуха вернулась. Не так она и стара, отметила я, когда она начала помогать раздеваться Теодоре, вряд ли старше, чем была Юлия Гуревич, но климат, еда и образ жизни превратили ее в каргу. Морщины и старческие пятна на вполне еще молодой коже смотрелись чужеродно и жутко, а во рту у старухи не хватало половины зубов.

Это ждет и меня, если я… Я, когда комендантша отвернулась, тоже принялась раздеваться, и, как Теодора, стонала и корчилась, хотя все мои стоны вызваны были одним: боже, боже, как мне спрятать токен так, чтобы никто ничего не увидел? Если увидит, то как сделать так, чтобы никто не понял, что я делаю?

Чудом, но у меня получилось. Тело жгло изнутри, и оставалось надеяться, что не случится ничего из ряда вон выходящего и в процессе мытья токен не выпадет, а я не сгорю.

На что только ни пойдешь ради того, чтобы выжить. И поэтому — да, поэтому мне было смешно.

— А ты чего стонешь, клятая? — прошамкала старуха. — Гляди на нее, резвая, как и не лупили. Смотри, скажу, что тебе было мало, так всыпят еще. Заворачивайся давай, окаянная! Бесстыжая!

Завернулась я в шкуру, которой укрывалась. Спина зажила, но этому я знала объяснение, а вот ткань исподнего осталась цела… И платье практически не пострадало. Кое-где образовались прорехи, их легко можно было зашить, и я озадачилась этим, но не настолько, чтобы не пойти в баню вместе со всеми. Я не мылась больше недели и уже опасалась, что подхвачу педикулез или какие-нибудь не менее приятные и однозначно неизлечимые в этих условиях заболевания.

Баня была общей, но, судя по всему, предназначалась для старших стражников, не для каторжан, и нас туда отвели лишь потому, что мы были женщинами. Слишком большое помещение только для коменданта и его помощников, слишком роскошное для остальной стражи и ссыльных: свежие деревянные полки, хорошая кирпичная яма для огня, новые глиняные плоские тазы, низкий, сохраняющий тепло потолок, и можно было сказать, что баня напоминала обычную русскую, если бы не несколько важных отличий. Топилась она открытым огнем, веников не было, и сидеть полагалось в той же шкуре, в которой мы сюда зашли, и потеть.

Теодора осталась внизу, я тоже, потому что не рисковала с токеном акробатничать. Марго же лежала на самом верху, но когда мы пришли и старуха кинула на пол три черных обмылка, слезла, сбросила шкуру на пол, и я обратила внимание на ее синяки. Характерные и многочисленные, будто ее держали несколько человек.

Если я не хочу так же, мне придется сожительствовать с мужем, и маловероятно, что это меня спасет, Марго тоже была невестой, но я хотя бы отсрочу неизбежное. Не обязательно мне поможет, но вдруг.

Мне было жарко, и, пользуясь тем, что я сижу спиной к стене, я сбросила шкуру. Внутренности от токена горели, но не болезненно, терпимо, даже приятно, я взяла мыло и начала намываться, не забывая — не забывая! — стонать. Марго бросала на меня злобные взгляды, но комендантша постоянно заходила в парную подлить нам воды в тазы, и уходила, тряся головой, и я рассчитывала, что сейчас, по крайней мере, нападения не случится.

— Есть же где-то край, где не так погано, Всевидящий, — вдруг провыла Марго и опустилась на мокрый пол. — Где не так погано сестре нашей!

— Ищи да найдешь, — с ненавистью выкрикнула Теодора. Она опять тяжело дышала, и я не могла понять, жарко ей, притворяется она или ей действительно стало плохо. — Помоги мне… — хныча, попросила она меня, демонстративно отвернувшись от плачущей Марго. — Вот помощи просить у клятой — все, что осталось…

Есть ли где край, где женщинам хорошо, усмехалась я, намыливая ей спину. Конечно, есть, и твое счастье, что тебе нечего представить, не с чем сравнить. Есть перегибы, есть недостатки, но никто не осудит тебя за то, что ты беременна не от мужа, никто не посмеет отобрать у тебя паспорт, не ограничит свободу без установленной судом вины, никто не упрячет на каторгу и в тюрьму потому, что муж твой — преступник. Впрочем, тебя все равно будут бить, если ты это кому-то позволишь, будешь страдать, если ты так захочешь, будешь чувствовать себя ненужной и незаметной, если себя в этом с успехом убедишь, и несчастной, если счастье твое будет зависеть от кого-то другого…

Марго, как мне показалось, не домывшись, вышла, на прощание хлопнув дверью. Я встала, сунула Теодоре обмылок и пошла мыться дальше сама. Наконец я смогла распустить и распутать волосы и подивиться, какой красотой наградила природа малышку Аглаю. Подобное богатство я редко встречала, даже будучи Юлией Гуревич. Пожалуй, в этот роскошный водопад ниже пояса и влюбился полковник Дитрих, если он видел не убранные в прическу локоны жены, и если любил ее, а не уверил ее в этом.

Теодора стонала без устали. Я повернулась с кривой улыбкой, покачала головой, удивляясь ее выдержке и добросовестности, она с не менее кривой гримасой поправила живот и ничего мне не ответила.