Каторжная воля

И в первый раз увидел Агафон, кому принадлежал этот голос. Увидел, как за речушкой, далеко, там, где еще долбили кирками неподатливый камень люди, добывая серебряные слитки, вдруг зашаталась вершина горы, разъялась огромной трещиной и вышагнула из нее великанша. Струились на ней, вспыхивая яркими отблесками, просторные одежды, словно развевались на сильном ветру, вскинутые руки вонзались в самую середину неба, а все, что оставалось внизу, под ногами, становилось маленьким, крохотным и таким хрупким, что могло разрушиться от легкого щелчка. Великанша пошевелилась, сделала один короткий шаг – и вот уже под ней оказалась деревня, извилистая речушка и окрестные горы. Наклонилась, опуская руки, дотронулась ими до вершин – и они рассыпались от одного лишь прикосновения, ринулись вниз серым брызжущим валом и накрыли деревню, не оставив от нее даже малого следа. Избы, люди, животина, огороды, заборы – все исчезло в мгновение ока. Будто и не было никогда. Великанша, сверкая одеждами, отшагнула назад, скрылась в разъеме горы, и он закрылся за ней, как двери.

На том месте, где стояла деревня, лежал теперь неподвижно непробиваемый слой каменной осыпи, и непонятная, странная тень, похожая на ветвистое дерево, скользила по ней, передвигаясь от одного края к другому. И казалось, что именно эта тень издает долгий, противный скрип – будто ржавые гвозди вытаскивали из гнилых досок.

– Вот так будет, – снова зазвучал голос, – если неразумных научить нельзя, если они глухие и не желают слышать, значит, и землю мою им топтать не следует.

Исчез голос, истаял, и в наступившей, оглушительной тишине земляной норы различал теперь Агафон только собственное запаленное дыхание, которое обрывалось, как после непосильной работы. Но он одолел свою немощь, сглотнул тугой комок и крикнул в темноту – с громким отчаянием:

– А детишки неразумные?! Они чем виноваты?! Скажи!

Ответа не дождался. Сколько ни напрягал слух, ничего не мог различить.

И тогда он начал молиться. «Отче наш, иже еси на небесех…» Молился так, как ни разу еще не молился в своей жизни, испрашивая Божьей помощи и заливаясь слезами. Видел перед собой, как наяву, своих ребятишек, представлял ребятишек чужих – и сердце начинало стучать столь сильно и больно, будто сжимал его кто-то неизвестный в жесткой и сильной ладони.

Обессиленный, в слезах, даже и не заметил, как снова впал в забытье, а когда очнулся и пошевелился, по привычке уже проверяя себя – живой ли? – различил через земляную толщу, что возле валуна, который прочно закупоривал вход в яму, остановились чужие, неведомые ему люди. Но, еще не зная их, он сразу угадал, зачем они здесь появились, что им нужно, и поэтому устремился к ним, потянулся, как тонущий в трясине тянется к спасительной ветке, ухватившись за которую можно подтащить к себе крепкий ствол, уцепиться за него и не пропасть. Нашарил на ощупь деревянный ковшик, выполз в узкий створ ямы и, напрягая последние, быстро уходившие из него силы, стал стучать этим ковшиком в каменный валун. Стукнет, отдышится и снова стукнет. Ясно осознавал Агафон, что нельзя ему сейчас ни умереть, ни впасть в забытье, лишь одно-единственное дозволено – достучаться.

И он достучался.

Теперь сидел на валуне, запрокинув голову, шевелил тонкими, высохшими ноздрями хрящеватого носа, словно принюхивался, и никак не мог придумать – какие слова сказать этим людям, чтобы они поверили и не отвернулись, не бросили бы его возле открытой ямы. Пошевелился, откашлялся и вдруг, неизвестно откуда взявшимся, чистым и сильным голосом прочитал «Отче наш» от начала и до конца. Перекрестился, оставив на груди руку с согнутыми пальцами и после недолгого молчания смиренно попросил:

– Детишек спасите, они ни капли не виноватые…

7

Дождалась Настя своего часа.

Поднялась с примятой травы, выпрямилась; заново, потуже, перетянула ремни патронташей и ногой легонько толкнула Фому, который, похоже, успел задремать от долгого и неподвижного лежанья, поторопила:

– Шевелись живее, разлегся, как на перине!

Фома вскочил, ошалело крутя головой – точно, заснул! – и вдруг глухо, как мешок, снова плюхнулся на землю, уронил на колени руки, перехваченные конским поводом, и вздрагивающим голосом еле слышно выговорил:

– Отпусти, век за тебя молиться буду! А там – смерть, не возьмешь ты Емельяна, обведет вокруг пальца и угробит. Не будет такого, чтобы баба с ним справилась! Неужели саму себя не жалко, неужели помирать не страшно?!

Будто не слышала его Настя, деловито поправляя патронташи и накидывая на плечо ружейный ремень.

– Ты же баба! А взялась воевать! Да тебя на куски порвут и в речку кинут!