Каторжная воля

Базар, несмотря на столь ранний час, был уже многолюдным и глухо шумел, как шумит сосновый бор при крепком ветре. Торговал, зазывал, нахваливал, ругался, приворовывал, обманывал… Громоздились кадушки, мешки, корзины, кошелки, а в них – чего только душа пожелает: мясо, рыба, мед, ягоды, огурцы, яйца, молоко и творог. Не скупись, выкладывай денежку и кушай сытно, сладко – от пуза. Пропитания на базаре на всех хватит. Но Федор даже не глянул в сторону торговых рядов, прямиком – к коновязи, где уже стояли коляски извозчиков.

Нужного ему Герасима нашел без труда. Подошел поближе, и для начала, без всяких слов, показал пятак. Герасим прищурился, скосив глаз, и перехватил вожжи. Сказал коротко и негромко:

– Присаживайся, поскачем.

И покатилась коляска, оставляя базар позади, в восточную сторону, где сразу же за крайними домами начиналась полевая дорога. Проехав по ней с половину версты, Герасим остановил коня, положил вожжи себе на колени, поскреб бороду корявыми пальцами, измазанными в дегте, и лишь после этого присвистнул – длинно, с переливами, совсем по-птичьи. Присвистнул и замолчал, прислушиваясь, чего-то дожидаясь. И дождался. Из ближней к дороге кучки берез ему отозвалась невидимая в листьях птичка. Отозвалась и просвистела так же, как Герасим, длинно и с перерывами.

– Вот, слышишь, – Герасим поднял вверх палец, – меня даже птички в окрестностях знают. А уж в городишке нашем – говорить нечего. Не дело нам с тобой в людном месте толковать, мало ли чего отчебучишь, какое коленце выкинешь. Отсюда и уговор, если осечка какая – я тебя в глаза не видел, знать про тебя не знаю и в рожу еще плюну, что поклеп на меня, честного человека, возводишь. Согласен?

– Не боись, клепать не стану, – заверил его Федор, – да и рано ты этот разговор завел, я еще ни слова не сказал.

– А уговор он никогда не мешает, уговор он на берегу должен быть. Я тебя вчера, когда к Черкашину доставил, сразу подумал – не в гости парень приехал. Сам-то Черкашин не помер еще?

– Живой, живой.

– Вот и ладно, пускай коптит, глядишь, и пятачок не раз понадобится. Мне с этого пятачка большая польза приходит. Теперь говори – какая у тебя нужда и чего я сделать должен.

Герасим выслушал Федора и сразу же, не раздумывая, кивнул:

– Будет тебе дудка, будет и свисток. Деньги – вперед.

2

Газета, забытая кем-то из пассажиров, упала со скамейки на палубу, шевелилась от легкого дуновения ветерка и большущими буквами на первой полосе извещала: «В текущую навигацию между Томском, Барнаулом и Бийском вступили вновь выстроенные пароходы «Богатырь», «Двигатель» и «Воткинский завод», американского типа, роскошно отделанные со всеми новейшими усовершенствованиями и двухскатными помещениями на верхней палубе. Все удовольствия для господ пассажиров!»

«Богатырь» будоражил обскую воду, оставлял за кормой крутые волны с белыми барашками, и упорно одолевал могучее течение. Час был еще ранний, солнце только поднялось над прибрежными ветлами, и речная гладь переливалась алыми отблесками. Одинокая чайка, высматривая утреннюю добычу, низко носилась над волной и казалась не белой, а розовой. От воды наносило прохладной свежестью, и Звонарев, выйдя из каюты на палубу в одной рубашке, зябко передернул плечами. Потянулся, раскинув руки, прищурился, глядя на солнце, засмеялся тихонько и даже головой помотал от полного удовольствия. В теле кипело столько молодой силы, что он, будь такая возможность, нырнул бы в Обь, не раздумывая, и плыл бы, плыл, одолевая, как пароход, упругое течение. И сил ему хватило бы на много верст. Он в этом ни капли не сомневался. Да и как может сомневаться человек, когда душа его до самых краев заполнена счастьем? Это счастье в последнее время жило в нем постоянно, не покидая даже на одну минуту, и он никак не мог к нему привыкнуть. Казалось, и мир вокруг изменился, и смотрел он сейчас на него иным, изменившимся зрением, и видел многое, на что раньше не обратил бы внимания. И чайка, окрашенная в розовый свет, и расходящиеся от парохода волны с белыми барашками, и старый тополь, недавно рухнувший в воду, еще украшенный зеленой листвой, и высокий песчаный яр вдали – все вызывало у него умиление и радость.

Э-э-эх! Легко, играючи он встал на руки, ощущая ладонями прохладу железной палубы, и пошел на руках, продолжая радоваться, теперь уже собственной силе и ловкости. Но пройти далеко Звонарев не успел, потому что раздались редкие одобрительные хлопки, и он сразу же догадался, кому принадлежат эти жиденькие аплодисменты. Встал на ноги. Ну, так и есть! Грехов и Родыгин, усмехаясь, стояли чуть в отдалении и продолжали хлопать в ладоши.

– Подглядывать, между прочим, неприлично, – скрывая смущение, выговорил Звонарев, – вам в детстве родители такое не говорили?!

– Меня родители учили радоваться чужому счастью, – ответил ему Грехов, – вот и восторгаюсь, и заметь, без всякого чувства зависти.

– Слушай, помолчи! Смотри, какое утро, не отравляй его своим ехидством!