Каторжная воля

Ранним утром «Богатырь» причалил к пристани Бийска. Троекратно известил о своем приходе длинным гудком, и волны с шумом накатили на пологий песчаный берег. Закачался трап, заговорили пассажиры, на маленькой площади перед пристанью задвигались подводы – все ожило, зашевелилось, будто проснулось. И только Бия равнодушно текла, не обращая внимания на людскую суету. У нее была своя забота, одна-единственная на все времена, докатить свои воды до встречного потока Катуни, обняться с ней и дать начало великой Оби, которая, набирая силу, потечет дальше, до самого холодного моря.

Багажа у господ офицеров имелось немного, а вот семейство Любимцевых собиралось в дорогу основательно: два больших и неподъемных чемодана, перетянутых ремнями, три корзины, а еще дорожная сумка и кожаный баульчик с блестящими медными застежками. Баульчик Александра Терентьевна несла сама, никому не доверяя. Все это добро поставили на деревянный настил, Звонарев, выглядывая среди встречающих своих родителей, пошел к коновязи, где стояли подводы и коляски извозчиков. Денис Афанасьевич закурил папиросу и неспешно последовал за ним, с любопытством оглядываясь по сторонам.

Дальнейшее произошло столь стремительно, что поначалу никто не понял, что случилось. Подлетела коляска, тащившая за собой облако пыли, подлетела так, что оказалась перед самым носом Дениса Афанасьевича. Веселый голос негромко окликнул:

– Господин Любимцев, мы за вами! Садитесь!

Денис Афанасьевич удивленно поднял голову, отставив руку с папиросой, хотел что-то спросить, но не успел – сильные руки цепко ухватили его за плечи, вздернули рывком и кинули на днище коляски. В грудь уперлось чье-то колено, придавило, как бревном, не давая вздохнуть, а в рот, распахнутый от изумления, влетел тряпичный кляп. Свистнул бич, конь взял с места в намет, и коляска улетела с площади перед пристанью, как пушинка, подхваченная вихрем. Улетела и исчезла, будто ее и не было. Осталась на земле лишь недокуренная папироса, она еще дымилась, и мигал на конце крохотный, едва различимый огонек.

Александра Терентьевна, выронив баульчик, всплеснула руками, коротко ахнула и осеклась. На лбу и на щеках у нее вспыхнули ярко-красные пятна, и она медленно стала опускаться, ниже, ниже, встала на колени, испачкав подол юбки в пыли, и беззвучно завалилась на бок. Пыталась закричать – и не могла, только пятна на лице становились еще ярче, словно наливались кровью.

Родыгин, Грехов и Ангелина в это самое время смотрели на Бию, повернувшись спиной к пристанской площади, ничего не видели, а когда обернулись, разом кинулись к упавшей Александре Терентьевне, стали ее поднимать, наперебой спрашивали – что случилось? – но она ничего не могла ответить и только поднимала руку, показывая в ту сторону, куда умчалась коляска.

3

От истока впадины, в которой разместилось поместье Макара Варламовича Шабурова, уходила, загибаясь в сторону, старая узкая дорога, едва обозначенная давно примятой, но теперь уже выпрямляющейся травой. Она огибала длинным полукругом гору Низенькую, затем тянулась вдоль изножья и упиралась в широкую яму с обвалившимися краями. Из этой ямы, когда возникала надобность, брали глину. Хорошая была глина, чистая, без песчаных прожилок, и вязкая – с рук не соскребешь, когда размочишь. Дорогу до этой ямы Федор хорошо помнил, не позабыл за годы своего отсутствия и уверенно подсказывал Герасиму, куда нужно править. Рессорная коляска с крытым верхом подпрыгивала на ухабах, покачивалась, как лодка на крутой волне, но Герасим даже ухом не шевелил, подстегивая время от времени каурого жеребца, который шел, приминая траву, крупной рысью. К задку коляски, за повод, был привязан еще один конь, под седлом и с подвязанными стременами. Он недовольно вскидывал голову, натягивая повод, но быстрого хода не прерывал, тоже шел рысью.

Доскакали до ямы, остановились, и Герасим, соскочив на землю, первым делом принялся распрягать каурого жеребца, ласково приговаривая:

– Дурной тебе хозяин попался, ох дурной, какой уж день скачем, столько верст отмахали! Ни передохнуть, ни перекусить, как следует. Ты уж извиняй меня, голубок, да только не мог я отказаться, надо же нам на овес заработать. Потерпи. Вот вернемся домой, поставлю тебя в стойло, и будешь ты, как барин, ничего не делать, только овес жевать да воду пить. Слово тебе даю – неделю не потревожу, а может, и подольше.

Жеребец косил на него кровяным глазом, роняя пену с губ, и сердито выбивал копытом траву, словно хотел поторопить хозяина: да шевелись ты поживее, не видишь – приморился я, отдохнуть желаю!

Но Герасим, когда распряг его, сразу отдохнуть не дозволил, потянул за повод и долго водил вокруг ямы, не давая остановиться. Снова приговаривал:

– Потихоньку отходи, потихоньку, чтобы не запалился, а полежать успеешь, дам я тебе полежать.

Федор в это время сидел в коляске, опустив голову, и даже не шевелился, будто уснул.

– Эй, чего припух? – окликнул его Герасим.